жестокость. Король был великодушен – он любил давать и получать взамен благодарность. Ему не хотелось испытывать беспокойство, враждебность, критику, и он просто не выносил, когда его обвиняли в какой- нибудь ошибке.

– Ладно, но что вы советуете мне делать? – спросил Ричард.

– Вернуться в свои поместья, милорд, – быстро ответил Джеффри.

– Даже если меня объявят вне закона? Джеффри замолчал на какое-то мгновение – ему неприятно было говорить то, что он должен был сказать, поскольку преданность вступала в конфликт с чувством справедливости.

– Да, – наконец произнес он. – Удерживайте свои земли, милорд, силой, если понадобится, хотя я надеюсь, что до этого дело не дойдет. Будет труднее получить обратно то, что попало в руки короля, и ваши попытки обрести свою собственность лишь пробудят новую волну злобы и негодования. Если у Генриха не будет ничего вашего, что казалось бы ему соблазнительным передать другому…

Наступило молчание. Каждому присутствующему здесь знакома была склонность Генриха дарить то, что ему не принадлежало, особенно, если речь шла о родственниках и просителях.

– Будет намного проще простить и забыть, – продолжил Джеффри. – Если королю нужно отдать то, что обеспечивает поступление денег в его кошелек или, возможно, лишает фаворита того, что он преподнес ему в дар, то было бы искушением поддерживать состояние враждебности. Вам известно, как он «выдаивал» де Бурга, капля за каплей, пока не «выдоил» все, что можно.

– Согласен, – многозначительно произнес Иэн. – Только не попадайтесь ему в руки до тех пор, пока он не выздоровеет после своей болезни, и тогда все будет прекрасно. Легко взять назад слова об объявлении вне закона, когда не требуются никакие реальные компенсации.

Кконцу первой недели августа рассеялись сомнения Киквы относительно необходимости свадебного платья для Рианнон. Рианнон готова была выехать ко двору своего отца, и Мэт предпочел отправиться с ней. Урча от ярости, но не предпринимая попыток вырваться, что он, конечно, мог сделать и сделал бы, если бы не пожелал ехать, Мэт сидел в своей дорожной корзине на крупе верховой лошади Рианнон. Если ехал Мэт, исключалась возможность того, что Рианнон может допустить какую-нибудь серьезную ошибку.

Кикву чрезвычайно умиляли отношения между ее дочерью и огромным котом – Мэт определенно считал, что скорее Рианнон принадлежит ему, а не наоборот. И, по-видимому, Рианнон соглашалась с этим. Однако лорд Ллевелин вовсе не разделял любовь Киквы к коту. Он лишь тяжело вздохнул, когда начался бедлам, сопровождаемый остервенелым лаем собак после их первоначального взвизгивания от боли и страха.

– Ты опять привезла с собой это чудовище? – воскликнул он. – Разве ты не знаешь, что кот – неподходящий объект любви для благородной женщины?

– Мэт вовсе не мой любимец, – ответила Рианнон, смеясь. – Это я – его любимица, или, возможно, мы с ним друзья, хотя он может и не считать меня достойной этой чести.

– Я надеялся, что он умер, когда в прошлый раз ты не привезла его с собой, – угрюмо произнес Ллевелин.

Разогнав собак, Мэт торжественно прошествовал в дом, остановился перед стулом Ллевелина и, не мигая, уставился на него. Правитель многих графств вздохнул. Мэт махнул хвостом, по-видимому, тем самым выразив свое презрительное отношение к тому, что видел, и направился мимо Ллевелина к двери, ведущей в женские покои. Рианнон разразилась смехом, глядя на недоуменно-растерянного отца, обняла его и нежно поцеловала. Ллевелин казался удивленным этим почти так же, как если бы это сделал кот, но был явно польщен.

– Ну, и чему я обязан таким редким проявлением ласки? – с нежностью спросил он.

– Конечно, твоей собственной любви ко мне, – ответила Рианнон. – Невозможно выказать большую любовь, чем ради меня мириться с присутствием Мэта.

Эти слова полностью вернули Ллевелину хорошее расположение духа, и в таком приятном настроении он стал расспрашивать о Кикве и делах в поместье. Он не спросил, почему приехала Рианнон, считая это обычным сочетанием любви к нему и необходимости несколько разнообразить компанию и темы разговоров, что дочь не могла получить в Ангарад-Холле.

Спустя неделю, однако, он начал задавать себе вопросы. Рианнон привлекала внимание молодых «самцов» двора так, как никогда раньше. Ллевелин был не слишком рад этому – он надеялся, что она предпочтет Саймона, если вообще выберет кого-либо. Когда же прошла и вторая неделя, Ллевелин начал опасаться, что Рианнон решила выбирать себе мужчину по-старинному: кто уцелеет в сражении за нее, тот и возьмет. Он мог, разумеется, положить этому конец, отправив ее домой, но в известном смысле это было даже на пользу. Существовал строжайший запрет на любимое летнее удовольствие валлийцев – совершение набегов на английские твердыни в Уэльсе и на границе. В данный момент Ллевелину не хотелось допускать никаких действий его людей, которые могли бы отвлечь внимание англичан от беззакония их короля и его министров.

После поражения, которое Генрих потерпел в 1231 году, и перестройки замка под названием Моулд Ллевелин каждую минуту ожидал нападения. Однако Генрих был так занят придворными интригами, что забыл об армии. Ллевелин знал, что теперь прошел призыв, и армия должна собраться в Глостере на Успение Святой Марии, но, что Генрих планировал предпринять после, было не ясно. Осведомители Ллевелина докладывали, что официально объявленная цель созыва армии – атаковать вассалов опального Хьюберта де Бурга в Ирландии. Ллевелин не верил этому. Даже Генрих, не говоря уже об этой хитрой лисе Винчестере, не отправился бы с армией в Ирландию, если половина людей на юго-западе открыто восстала, а многие бароны в остальной части страны были на грани мятежа.

Скорее всего армия собиралась обуздать Гилберта Бассетта, а также его братьев и сторонников. Если это так, то остальные бароны могли восстать против Генриха. Ничто не могло доставить Ллевелину большее удовольствие, чем затяжная кровавая гражданская война в Англии. Это было выгодно ему, и он сделал бы все, что мог, чтобы поддержать ее. Однако – и это казалось вполне возможным – армию могли собрать для нападения на Уэльс. Войну с Ллевелином могли развязать умный министр или король, чтобы отвести враждебность баронов от себя лично.

Итак, Ллевелин строжайшим образом запретил своим главным вассалам участвовать в самом незначительном посягательстве на английскую собственность. В действительности он поклялся заживо поджарить любого, кто осмелится украсть свинью, корову, даже цыпленка, и представить его в качестве жертвы кражи для компенсации потери животного.