посуду. Еда тоже стала хуже – полагаю, Грольер отбирал мне куски получше; ведь я ел так мало. Слуга же с грохотом ставил передо мной на пол миску с едой, всегда холодной и скорее напоминавшей помои: вместо мяса сплошные хрящи, овощи подгнившие. Полагаю, это были остатки с обеденного стола. Нередко я чувствовал такую слабость, что даже не притрагивался к пище. Слуга исправно уносил миску, независимо от того, пуста она или еда не тронута. Иногда я размышлял над тем, почему меня оставили в этой камере, а не заточили в подземную темницу, и приходил к мысли, что констебль скорее всего после казни Грольера напрочь забыл обо мне.

Вероятно, в те дни я вновь был близок к смерти; последнее, что я еще помнил, была мысль, хватит ли у меня сил поднять горшок, чтобы помочиться. Не знаю даже, удалось ли мне это сделать. Первое, что я увидел после забытья, был констебль Бристольского замка, стоящий на коленях у моей постели и умоляющий меня проснуться. Позади него стоял Стефан с гневным лицом, залитым слезами. Я вновь погрузился в беспамятство, однако запечатлевшийся в сознании образ короля, свободного, не окруженного стражей, должно быть, придал мне сил. Очнувшись вновь, я почувствовал, что меня моют, и услышал женский плач. Рыдала жена констебля, а ее служанки обмывали мое тело, причем лежал я в постели самого констебля. Однако даже эта загадка лишь ненадолго задержала мое внимание.

Ответ на нее я смог получить несколько дней спустя, когда достаточно окреп и король пришел навестить меня. Он восторженно поведал о прибытии младшего сына Роберта Глостерского, Филиппа, с приказом о его немедленном освобождении и с большой пачкой писем. В них сообщалось о выигранном в Винчестере сражении, о пленении Роберта Глостерского людьми королевы и даже о той роли, которую во всех этих событиях сыграла моя Мелюзина. Одно из писем, написанное королевой, было адресовано констеблю; оно гласило, что среди рыцарей, захваченных в плен небольшим отрядом Мелюзины, находится его единственный сын и выкупом за него будет моя жизнь. Теперь мне стало понятно, почему хозяйка замка уложила меня в свою постель и окружила такой заботой. Радость несколько укрепила мой дух, однако тело реагировало не столь быстро, и в последующие три недели я продолжал спать большую часть суток, лишь изредка приходя в себя.

Король ежедневно навещал меня, однако новостей приносил немного, и главной темой его разговоров были радужные планы на будущее. Он полагал, что достаточно ему появиться – и на его сторону станет громадная армия. Он заверял меня, что лишь одно его присутствие вольет в нацию новые жизненные силы и что уж теперь-то никакие сладкие речи не смогут поколебать его здравомыслия – или здравомыслия Мод, добавлял он усмехаясь. Я старался улыбаться ему в ответ, ибо знал, что он приходит ко мне с добрыми намерениями. Ему хотелось приободрить меня, однако, чем больше Стефан говорил о будущем, тем тяжелее становилось у меня на душе. Я знал, что уповать на быструю победу не приходится. Раскол слишком глубок, и слишком много горечи накопилось в сердцах. Война будет длиться бесконечно, а я так устал.

Временами я смотрел на огонь – в комнате был небольшой лепной камин, – но он, как и я, был жалким пленником, едва мерцавшим над питавшими его кусками древесного угля. Я же мечтал о громадном, едва умещающемся в камине Улля пламени, с ревом бушующем посреди зимы, и о покое. Однако все, что мне оставалось, – это бледное трепетание голубых языков да разговоры о войне. Поэтому сразу же после ухода короля меня вновь сморил сон.

В полдень первого дня ноября я был разбужен поцелуем: у моей постели на коленях стояла, склонившись надо мной, Мелюзина. Я не помню в точности своих первых слов. Увидев ее покрасневшие от слез глаза, я с тревогой спросил что-то насчет того, как она очутилась в Бристольском замке. На мой вопрос о причине слез она ответила, что это слезы радости, однако за ее улыбкой в потемневших глазах скрывалась печаль. Я с трудом, не без ее помощи, сел на постели. Она подложила мне под спину подушки, улыбнулась и, нежно обняв, попросила не падать духом, ибо все страшное уже позади.

– Я приехала вместе с королевой, – сказала Мелюзина. – Ей и Юстасу придется быть заложниками, пока не освободят лорда Роберта. Но на нас это условие не распространяется, поэтому, как только ты наберешься сил, мы уедем.

Я был слишком ошеломлен, чтобы воспринять все сказанное ею, да и в любом случае эти новости меркли в сравнении с последним словом. Уедем! Уехать означало стать свободным.

– Уедем куда? – спросил я, и вдруг с замирающим сердцем вспомнил свой долг: – А где король?

– Ах, мне запретили говорить об этом. Ты должен подождать день или два.

По ее лукавой улыбке мне стало понятно, что завтра меня ожидает приятное известие, но, когда я открыл рот, чтобы задать очередной вопрос, Мелюзина сунула в него ложку великолепной похлебки из фаршированного цыпленка.

– Я не настолько слаб, – запротестовал я. – Могу есть сам, и потом сейчас еще не время для еды.

– Ты должен есть часто, в любое время, – сказала она. – Я выходила замуж не за мешок с костями, и мне всегда нравились упитанные мужчины. А кормить тебя – одно удовольствие. Мне нравится смотреть, как у тебя глаза на лоб лезут, если неожиданно сунуть тебе ложку. Чем же мне еще себя развлекать?

По счастью, я успел проглотить похлебку, иначе подавился бы от смеха, услышав ее забавное замечание; эта ситуация повторялась всякий раз, как еда оказывалась у меня во рту в самые неподходящие моменты. Однако должен признать, что Мелюзина скормила мне втрое, если не вчетверо, больше, чем я обычно съедал сам. В течение всего дня Эдна приносила мне небольшими порциями необычайно вкусные горячие и холодные блюда. От каждого Мелюзина предлагала отведать лишь по одной ложке, однако ближе к вечеру я поймал себя на том, что сам прошу принести добавки.

Много спать мне не пришлось. Я с широко раскрытыми глазами слушал рассказ Мелюзины о том, что случилось с ней и королевой после получения известия о захвате короля. Естественно, меня в первую очередь интересовали самые последние новости, однако в ответ на мои расспросы Мелюзина с лукавым и таинственным видом уверяла, что не может ничего рассказать, не получив на то соизволения. Когда же наступила ночь, она разделась и забралась ко мне в постель. Должно быть, вид у меня был озадаченный, потому что она, рассмеявшись, спросила, не предложу ли я ей спать на жестком холодном полу, когда в комнате есть пуховая постель. У меня и в мыслях этого не было, я лишь подумал о своей болезни, а больные, как известно, спят в одиночку. Мелюзина же вела себя так, словно я был здоров, чем изрядно развеселила меня.

– Я решил, что ты, возможно, не захочешь уколоться о мешок с костями, – поддразнил я ее.

Она засмеялась и, скользнув под одеяло, прижалась ко мне.

– Я люблю даже твои кости, – прошептала она.

Впервые я услышал от нее слова любви. Она ухаживала за мной, когда я был ранен, отдавалась мне с явным наслаждением, словом, была идеальной женой во всех отношениях, однако ни разу не сказала, что любит меня. Я боялся спросить, сознательно ли она произнесла эти слова, боялся услышать, что причиной тому моя болезнь. Пусть это будут первые и последние слова любви, по крайней мере я их услышал и не дам ей возможности взять назад. Поэтому я молча обнял ее и лежал так, чувствуя безмерную усталость после этого дня, потребовавшего от меня затраты усилий, каких мне не приходилось прилагать уже многие месяцы, пока не погрузился в безмятежный сон.

Проснулся я также в хорошем настроении, услышав веселый голос Мелюзины.

– Пусти меня, чудовище, – прошептала она, целуя меня в ухо. – Если не дашь мне встать и пописать, то скоро будешь плавать.

Мои рука и плечо словно одеревенели, так что мне стоило изрядных усилий выпустить ее из объятий, и я сообразил, что не отпускал ее всю ночь.

– Извини, – сказал я. – Тебе, должно быть, было неудобно из-за того, что я держал тебя и не давал шевельнуться.

– Ах, нет, – ее голос донесся до меня с ночного горшка, стоящего по другую сторону кровати. – Я могла извиваться. – Затем она встала и, наклонившись надо мной, сказала гораздо более мягким тоном: – Думаю, я в жизни не испытывала большего удовольствия, чем, просыпаясь, чувствовать твои объятия. Знаешь, Бруно, я уже не верила, что вновь обрету тебя. – Она улыбалась, но губы дрожали, а в глазах ее я увидел все ту же печаль. Однако прежде чем я овладел своим голосом настолько, чтобы суметь ответить, она, вновь повеселев, поинтересовалась, как долго мужчина может удерживать в себе накопившуюся жидкость, и позвала Эдну, чтобы помочь поднять и дать возможность и мне облегчиться. Обычно после завтрака я опять засыпал, однако Мелюзина, поцелуем поощрив меня за хороший аппетит, состроила гримасу неудовольствия и спросила, не собираюсь ли я вечно носить отросшую за время болезни бороду.