государственную границу, они обращались к советским властям с просьбой предоставить им убежище по политическим или экономическим мотивам. Пришельцев более или менее радушно встречали, и, если по линии чекистского ведомства никаких претензий к ним не возникало, беглецы могли рассчитывать на условия существования по крайней мере не худшие, чем те, которые были у граждан СССР.
В прежние годы сталинская пропаганда активно использовала ситуацию с перебежчиками как доказательство преимуществ советского общественного строя и показатель доверия к СССР со стороны трудящихся всего мира. Однако времена изменились. В условиях предвоенной обстановки проникающие в страну в больших количествах перебежчики-иностранцы стали представлять, по мнению Сталина, серьезную опасность для режима, и эту порочную практику следовало пресечь самым решительным образом.
Заслон перебежчикам был поставлен 23 октября 1937 года. В изданном в тот день приказе по НКВД № 00643 Ежов, ссылаясь на результаты проведенных операций по полякам, немцам, корейцам и харбинцам, заявил, что перебежчики широко используются иностранными разведками для создания на территории СССР шпионско-диверсионной сети и организации повстанческих ячеек. Для исправления создавшегося положения органам НКВД на местах было предложено:
1. Всех перебежчиков, независимо от мотивов и обстоятельств перехода границы, немедленно арестовывать и подвергать самой тщательной и всесторонней проработке.
2. Перебежчиков, разоблаченных как агентов иностранных разведок, предавать суду Военной коллегии или военных трибуналов.
3. Всех остальных перебежчиков, подозреваемых в шпионаже, даже если разоблачить их и не удалось, через Особое совещание при НКВД отправлять в тюрьмы Главного управления государственной безопасности или в лагеря и в период нахождения в заключении подвергать самой тщательной агентурной разработке с целью выявления их принадлежности к иностранным разведкам.
Три месяца спустя решением Политбюро от 31 января 1938 г. мера наказания перебежчикам была уточнена. Проникших на территорию СССР со шпионскими, диверсионными или иными антисоветскими целями, даже если это будет определено лишь по косвенным признакам, предписывалось предавать суду военных трибуналов с обязательным применением расстрела. Более мягкое наказание — 10 лет тюремного заключения было предусмотрено для тех, кто перейдет границу «не злонамеренно»{319}.
Вопрос о перебежчиках обсуждался в числе других на совещании руководящего состава НКВД 24 января 1938 года. В частности, своими предложениями о том, как улучшить работу по этой линии, поделился с присутствующими нарком внутренних дел Белоруссии Б. Д. Берман, после чего между ним и Ежовым состоялся такой диалог (цитируется по стенограмме совещания):
На этом данное обсуждение закончилось, и вопрос о том, когда лучше убивать перебежчиков — до или после пересечения ими государственной границы СССР, так и остался нерешенным. Проблема перебежчиков продолжала Ежова беспокоить, и в своем заключительном слове на совещании он вновь обратился к этой теме. Сославшись на приведенные в выступлении Б. Д. Бермана сведения о том, что за период с 1921-го по 1936 год из Польши в СССР перешли, по данным пограничной охраны, 58 тысяч человек, Ежов заявил:
«Разительный пример — 58 тысяч перебросили через белорусскую границу — это то, что учтено, но я думаю, что тысяч полтораста перебежчиков есть неучтенных, да еще нам политэмиграция подкидывала и иные буржуазные деятели левого толка, которые сюда приезжали. Засорили нас… поляки, насадили свою сеть, не сделаешь хода никуда. А как мы к этому отнеслись? Мы отнеслись к этому так же, как простой обыватель. Вот такой факт — перебежчик на границе, его поймали: «Ты чего?» — «Не могу, — говорит, — бегу от гнета польских дворян или панов». «А, — ну ладно, ежели так — валяй, езжай». На работу его устроят как-нибудь, он приезжает на работу на завод, там его встречают, через некоторое время он на митинге выступит с речью, будут… говорить, что революционер приехал, вырвавшись из-под гнета панской Польши и т. д. Понятно это чувство интернациональной солидарности, интернациональной связи простому рядовому рабочему, колхознику, партийному работнику, но чекисту, который знает, что такое маскировка, — ему-то как это простить? Как можно было, чтобы 58 тысяч через белорусскую границу прошли и чтобы они расселились на Урале — в Свердловской области, в Казахстане, в Западной Сибири — где только их нет! — ведь пачками сейчас берем. И как мы вот десятки лет жили и не додумались до элементарной вещи, что это представляет собой шпионскую базу польской разведки…
Границы у нас нет, какая к черту граница, если 58 тысяч за короткий отрезок времени прошли. Это не граница, а решето. А ну, попробуйте в эту самую, извините за выражение, засранную Польшу, которая гроша не стоит, губернии нашей не стоит, ну-ка попробуйте перебросить 58 тысяч — она вам покажет кузькину мать, она вам из 58 тысяч никого не пустит, всех перестреляет…
Этот урок мы должны учесть в нашей работе и запереть свою границу, а если уж кто перешел эту границу, то пусть он живым никак не останется… если пришел сюда в качестве разведчика… Надо создать такое настроение у всех этих польских панов, латышских баронов и румынских сволочей, чтобы они боялись нос ткнуть на нашу сторону»{321}.
После того, как Политбюро послушно проштамповало сталинские указания о репрессировании национальных контингентов, представляющих опасность в случае военного столкновения с Германией, Польшей или Японией, можно было браться и за все прочие диаспоры, контрреволюционная сущность которых также не вызывала у вождя никаких сомнений. Но здесь уже требовался какой-то, хотя бы формальный, повод, иначе обосновать необходимость продолжения чисток по национальному признаку было бы затруднительно даже для Сталина.
Помог случай. В октябре 1937 года новым руководителем смоленского областного УНКВД был назначен А. А. Наседкин, возглавлявший до этого контрразведывательный отдел московского управления НКВД. Не сработавшись со своим начальником С. Ф. Реденсом, который не поощрял его чрезмерную активность и выражал сомнения в достоверности показаний, добываемых его подчиненными, Наседкин давно уже добивался перевода в другое управление. И вот, наконец, его желание исполнилось и даже перевыполнилось, поскольку к перемене места работы добавилось еще и повышение в должности. Накануне нового назначения Наседкин был принят Ежовым и получил от него ряд руководящих указаний.
«Ежов, — вспоминал Наседкин, — объявил мне о моем назначении в Смоленск и сказал:
