СССР В. Т. Сергиенко подписал постановление о привлечении его к уголовной ответственности. В постановлении были обобщены результаты двухмесячной работы по изобличению Ежова и перечислены все его основные «преступления»:
В оставшиеся восемь месяцев следствия Ежову приходилось в основном давать показания на тех или иных лиц, якобы причастных к его заговорщицкой деятельности, или уточнять отдельные детали собственных «преступлений». Например, в ходе допроса 21 июня 1939 г. он «признался», что был завербован германской разведкой не в 1934 г., как утверждал ранее, а в 1930 г., когда в составе советской делегации ездил на сельскохозяйственную выставку в Кенигсберг. В ответ на вопрос, каким же образом немцы ухитрились его дважды завербовать (в 1930 г. и в 1934 г.), Ежов пояснил, что в 1930 г. он был завербован обычной (политической) разведкой, а в 1934 г. — военной, которая в дальнейшем нацеливала его на подготовку военного переворота в стране.
Что же касается показаний персонального характера, то для получения некоторых из них следствию, вероятно, пришлось возобновить практику допросов с пристрастием, иначе трудно понять, как, например, удалось добиться от Ежова признаний, компрометирующих его ближайших родственников. В частности, в ходе допроса 19 июня 1939 г. Ежов рассказал о беседах контрреволюционного содержания, которые он будто бы вел с племянниками Виктором и Анатолием, а также с мужем своей племянницы Михаилом Блиновым. Они якобы полностью соглашались с его антисоветскими взглядами, а Виктор разделял, по словам Ежова, даже и его террористические намерения, хотя никаких поручений такого рода он ему не давал.
Но в основном следствие интересовалось, конечно, не родственниками и друзьями Ежова, а его сослуживцами по аппарату ЦК и НКВД. Многие из них уже во всем признались, и тогда в ходе очных ставок оба «заговорщика» уточняли между собой отдельные детали совместной «контрреволюционной деятельности», уличая иногда друг друга в мелких неточностях.
Были, однако, и те, кто продолжал сопротивляться. Так, в ходе состоявшейся 20 сентября 1939 года очной ставки Ежова со своим бывшим сослуживцем по аппарату ЦК Д. А. Булатовым последний отверг все обвинения в свой адрес и ушел с допроса несломленным. Но гораздо чаще упорствующий собеседник Ежова в конце концов сдавался, и тогда в протоколе появлялась стандартная фраза типа:
«Прошу прекратить очную ставку. Теперь я вижу, что целиком, и полностью разоблачен, и хочу сам рассказать следствию о всей проводимой мной антисоветской заговорщицкой работе».
Иногда во время очных ставок Ежова с другими заключенными вспыхивали яростные споры, например, когда кто-то из подследственных давал показания о связях Ежова с тем или иным лицом, а Ежов, уже на первых допросах назвавший всех своих «сообщников» и не желавший выглядеть в глазах следствия человеком, утаившим какую-то информацию, категорически это отрицал. Так, в ходе его очной ставки с бывшим торгпредом СССР в Великобритании Н. А. Богомоловым разгорелась словесная баталия вокруг фигуры военно-воздушного атташе СССР в Великобритании И. И. Черния. Богомолов утверждал, что знал, со слов Ежова, об участии Черния в заговоре, а Ежов стоял на том», что слышит эту фамилию впервые. После безуспешных попыток следователя разобраться, кто из собеседников лжет, очную ставку пришлось закончить, так ничего и не прояснив.
Приходилось Ежову отбиваться и от попыток приписать ему те или иные преступления в дополнение к тем, которые он уже взял на себя. К примеру, при проведении очной ставки с бывшим начальником штатного управления Наркомата финансов СССР М. Б. Гришиным, последний обвинил Ежова в том, что тот давал ему вредительские задания по линии Наркомфина. На фоне всего того, в чем Ежов уже признался, это было сравнительно безобидное обвинение, но важен был принцип, и Ежов принялся старательно разоблачать все утверждения Гришина, подлавливая его на противоречиях. Полуторачасовое препирательство, как и в предыдущем случае, завершилось тем, что терпение следователя лопнуло, и он распорядился прекратить очную ставку.
К началу нового 1940 года следствие, получив ответы почти на все интересовавшие его вопросы, вело уже дело к завершению. Однако 8 января 1940 года, когда оставалось провести несколько последних допросов, после чего можно было передавать дело в суд, Ежов, словно предчувствуя приближающийся финал и желая хотя бы ненадолго его отсрочить, неожиданно заболел. Медицинское освидетельствование обнаружило у него крупозное воспаление легких, и после нескольких дней безуспешных попыток справиться с болезнью на месте высокопоставленный узник был переведен для лечения в санитарную часть Бутырской тюрьмы.
Врачи сделали все от них зависящее и в конце января вернули Ежова в распоряжение чекистов. 31 января состоялся последний допрос, и уже на следующий день заместитель начальника Следственной части НКВД СССР А. А. Эсаулов составил протокол об окончании следствия. Ежову были предъявлены для ознакомления 12 томов его уголовного дела, просмотрев которые он заявил, что подтверждает все показания, данные им на предварительном следствии, и никаких добавлений к ним не имеет.
Направленное 1 февраля 1940 года в Прокуратуру ССОР обвинительное заключение было там в тот же день рассмотрено и передано в Военную коллегию Верховного Суда СССР. 2 февраля состоялось предварительное заседание Военной коллегии, которая постановила согласиться с обвинительным заключением и принять дело к производству, рассмотрев его в соответствии с тогдашней практикой в закрытом судебном заседании, без участия обвинения и защиты и без вызова свидетелей.
В тот же день Ежова, помещенного в преддверии суда в Лефортовскую тюрьму, посетил Л. П. Берия, решивший, видимо, проверить готовность своего предшественника вести себя «правильно» теперь уже и в суде. Однако его ждал неприятный сюрприз. Ежов, на протяжении десяти месяцев послушно исполнявший навязанную ему роль, увидев Берию, принялся вдруг объяснять, что не является и никогда не являлся контрреволюционером, шпионом, террористом и т. д. и что все признания, сделанные им на предварительном следствии, — стопроцентный вымысел.
По-видимому, понимая, что после формальной процедуры суда шансов остаться в живых у него уже не будет, Ежов решил отсрочить судебное заседание, рассчитывая, что человека, отказавшегося от своих показаний, не решатся вывести на суд. А любая задержка по такому крупному делу могла бы привлечь внимание Сталина, который, узнав, что происходит, возможно, прислал бы какого-то своего представителя, чтобы разобраться в создавшейся ситуации. И тогда появилась бы, наконец, возможность донести до вождя правду о том, как и почему его верный ученик и соратник вынужден был оклеветать себя.
Однако планам Ежова, если таковые существовали, не суждено было сбыться. Берия не счел нужным откладывать судебное заседание. Он лишь попытался успокоить Ежова, заявив, что, если тот подтвердит свои признания, сделанные на предварительном следствии, то жизнь ему будет сохранена. Ежов, и сам не раз дававший в прошлом подобные обещания, хорошо знал им цену. Однако он сделал вид, что слова Берии его убедили и что он готов отказаться от своих попыток играть не по правилам. Шансов выкарабкаться теперь почти не оставалось, но Ежов решил бороться до конца, и раз уж жизнь спасти не удается, то использовать предстоящее выступление в суде хотя бы для того, чтобы сохранить в глазах Сталина и всей партии свое честное имя.
Глава 39
«Прошу расстрелять меня спокойно, без мучений»
Заседание Военной коллегии 3 февраля 1940 года, посвященное рассмотрению дела Н. И. Ежова, началось, как и положено, с рутинных процедур. Выяснив, что подсудимый получил копию обвинительного заключения, ознакомился с ним, не имеет по этому поводу никаких вопросов и не заявляет отвода составу
