— Когда он лежал, его голос становился тихим и рассудительным.
— Что еще?
— Мы обычно трахались с ним на «Каюге».
— На дневном пароме? Господи, неужели на «Каюге»?
Он понемногу вытягивал из нее историю со Смоллом, как занозу из женской ладони. Клара неизменно его шокировала.
— Будет ли простительно сказать, что я осталась с ним, потому что он купил мне рояль?
— О чем ты мне рассказываешь?
— Я любила рояль. С ним я могла забыться. Избавиться от суеты, найти уединение.
У Эмброуза были деньги, игра на скачках, он всегда побеждал. А у меня — моя работа на радио и рояль. В некоторые вещи лучше не вникать, иначе сойдешь с ума. Как ты считаешь?
— Я не знаю.
— Иногда я спала, к примеру, с его другом Бриффой. Воздух вокруг него был полон возможностей.
— Мне нравится такой воздух.
— Бриффа был очарователен. Европейская вежливость, намек на брутальность, счастливый брак. Мне он нравился, потому что был выбрит с головы до ног и привлекал к себе внимание. Он был театральным художником. У него был свой взгляд на вещи, и это само по себе прекрасный афродизиак. У Эмброуза его не было. Но он собирал вокруг себя таких людей, как Бриффа. Никто другой не стал бы иметь с ними дела, не говоря уже о том, чтобы дать им работу. Это была борьба — Смолл со своими друзьями против всех. Эмброуз вел осаду, крушил остатки богатых семей, у которых дела были совсем плохи.
— Да, а ты была пианисткой.
— Да, пианисткой, музыкальной интерлюдией, дневным романсом.
— Он первый трахнул меня в задницу.
Потрясенный Патрик неподвижно лежал рядом с ней в полуденном свете дня. Он не мог говорить о своем прошлом так спокойно, как она. Не любил вспоминать о любовных отношениях и старался о них не думать. Он мог открыть правду о своем прошлом, только отвечая на конкретный вопрос. Обычно его выручала привычка к неопределенности.
Внутри его была стена, за которую никто не мог проникнуть. Даже Клара, считавшая, что это его испортило. Крошечный камешек, проглоченный много лет тому назад, рос вместе с ним, и он носил его с собой, потому что был не в силах от него избавиться. Причины, по которым он прятал этот камень, возможно, уже давно исчезли сами собой… Патрик и его ничтожный камешек, проникший в него в неподходящее время его жизни. Тогда этот камешек страха был крошечным. В семь или двенадцать лет Патрик мог бы с легкостью от него избавиться, просто выплюнуть его и идти вперед, забыв о нем на следующем перекрестке.
Вот как мы устроены.
— У тебя есть друзья, Патрик?
— Нет. Только ты.
— Завтра приедет Элис.
— И нам придется уехать.
— Нет, мы можем остаться. Она тебе понравится. Но потом я оставлю тебя.
— Ради Эмброуза.
— Да, ради Эмброуза. И ты не должен следовать за мной.
— Мне трудно будет тебя забыть.
— Не беспокойся, Патрик. Люди взаимозаменяемы. Одни приходят на смену другим.
Интересно, не захотелось ли ему поначалу украсть ее не потому, что она была Кларой, а потому что она принадлежала врагу? Но теперь важна была она сама. Дочь мастера со швейной фабрики Уиллера, которая вселилась в него, как дух, подчинив себе его внутреннюю природу. Она была любовницей Эмброуза Смолла, была вовлечена в неторопливый, осмотрительный круг богатых. И вероятно, выучила хитрые правила, которые усваиваешь вместе с их дарами.
Она расхохоталась, волосы у нее на висках еще не высохли после близости. Внезапно он почувствовал, что тоже покрылся влагой. Обнимая ее, он все еще не понимал, кто она такая.
~~~
После полуночи Клара подходит сзади к своей подруге Элис, снимает шаль с ее плеч и повязывает себе на голову. Патрик пристально смотрит на Клару — на ее фигуру, блики света на ее лице, короткие волосы. Следуй за мной, могла бы она сказать, и он превратился бы в одну из Гадаринских свиней.[3]
— Я не рассказывала тебе, — Клара смеется, — как я помогала отцу брить собак? Это чистая правда. Мой отец любил охотиться. У него было четыре гончих, имен у них не было — они так часто исчезали, что мы употребляли номера. Летом охотники воруют друг у друга собак, и мой отец всегда опасался кражи. Тогда мы поехали к самому плохому парикмахеру в Парисе и попросили его остричь собак. Его всегда это очень оскорбляло, хотя других дел у него почти не было.
Я сидела в парикмахерском кресле и держала на коленях собаку, пока ее стригли, а потом мы отправились домой с голыми собаками. Дома мой отец взял безопасную бритву и чисто выбрил им грудную клетку. Потом мы помыли их из шланга и оставили сохнуть на солнце. После ланча отец аккуратно написал тремя разными цветами на их боках «ДИККЕНС 1», «ДИККЕНС 2» и «ДИККЕНС 3». Мне было позволено написать имя последней собаки. Нам пришлось держать их, пока краска не высохнет как следует. Я написала «ДИККЕНС 4».
Это было мое любимое время. Весь день мы говорили о том, в чем я ничего не смыслила. О растениях, вкусе вина. Отец ясно объяснил мне, откуда берутся дети. Я думала, надо взять арбузное семечко, положить между двумя кусочками хлеба и щедро запить водой. Я думала, мои родители так и общаются между собой, когда остаются одни. Мы разговаривали и с собаками, которых, кажется, смущало, что они стали такими тощими и голыми. Порой мне казалось, что у меня просто четверо детей. Чудесные времена. Потом отец умер от удара, когда мне было шестнадцать. Пропади все пропадом.
— Да, — произносит Патрик, — мой отец тоже… Мой отец был волшебником. Бревна у него вылетали прямо из воды.
— И что с ним случилось?
— Он погиб, устанавливая заряды в шахте, где добывали полевой шпат. Компания хотела проникнуть слишком глубоко, и над ним обрушилась порода. Не из-за взрыва.
Просто его завалило. Он погребен в полевом шпате. Я даже толком не знаю, что это такое. Он применяется везде — при изготовлении фарфора, керамики, в инкрустированных столешницах, даже в искусственных зубах. Там я его потерял.
— За праведных отцов, — провозглашает Элис, поднимая стакан.
Беседа снова возвращается к детству, но подруга Клары Элис выхватывает только детали
