добрая воля, вы с этим справитесь. Подумайте о том, что я сказал, и помните, я рассчитываю на вашу помощь.

Он постоял немного, чтобы дать ей время ответить, но она ничего не ответила, и он не спеша вышел из комнаты.

Она не ответила, потому что он представил ей в нескольких словах обстоятельства дела, и Изабелла с величайшим вниманием их обдумывала. Было в его словах что-то такое, отчего ее бросило в дрожь, и, не доверяя себе, она не решалась заговорить. Как только Озмонд ушел, она откинулась на спинку кресла и закрыла глаза; долгое время, до глубокой ночи, до предрассветного часа, сидела она в затихшей гостиной, поглощенная своими мыслями. Вошел слуга, чтобы подбросить дрова в камин. Она попросила его принести свечи, потом он может ложиться спать. Озмонд предложил ей подумать о том, что он сказал; вот она и думала – и заодно обо всем остальном. Высказанное вслух утверждение, будто она способна повлиять на лорда Уорбертона, послужило толчком, как это чаще всего и бывает при любом неожиданном открытии. Правда ли, что между ними все еще существует что-то, чем можно воспользоваться и заставить его объясниться с Пэнси, – повышенная с его стороны чувствительность к ее мнению, желание поступить так, как угодно ей? Изабелла до сих пор не задавала себе этого вопроса, поскольку ее ничто к этому не вынуждало, но теперь, когда вопрос был поставлен в лоб, на него сразу же последовал ответ, и ответ этот напугал ее. Да, что-то между ними еще существовало – что-то со стороны лорда Уорбертона. Когда он только приехал в Рим, она решила, что связующая их нить окончательно порвалась, но мало-помалу убедилась, что временами она почти осязаема. И пусть это был всего-навсего тончайший волосок, минутами ей казалось, будто она ощущает, как он вибрирует. В ней самой ничего не переменилось, она думала о лорде Уорбертоне то же, что думала всегда; да и незачем было ее отношению меняться, сейчас оно было в общем-то особенно уместно. Ну а он? Неужели ему все еще мнится, что она значит для него больше, чем все остальные женщины на свете? Неужели он хочет воспользоваться воспоминанием о выпавших им когда-то недолгих минутах душевной близости? Кое-какие признаки подобного расположения духа Изабелла – у него подметила. Но на что он надеялся, на что притязал и как могло подобное чувство уживаться в нем с безусловно искренним восхищением бедняжкой Пэнси? Действительно ли он влюблен в жену Гилберта Озмонда, и если так, на что он рассчитывает? Если он влюблен в Пэнси, он не влюблен в ее мачеху, а если влюблен в ее мачеху, то не влюблен в Пэнси. Так что же, воспользоваться своим преимуществом и заставить его жениться на Пэнси, зная, что он делает это ради нее, а не ради бедной девочки – не об этой ли услуге просил ее муж? Во всяком случае, так выглядела возложенная на нее обязанность с той минуты, как она призналась себе, что лорд Уорбертон по-прежнему питает неискоренимое пристрастие к ее обществу. Поручение было не из приятных; по правде говоря, оно было просто отвратительно. В отчаянии она спрашивала себя, неужели лорд Уорбертон делает вид, что влюблен в Пэнси, полагая воспользоваться этим, чтобы обрести потом иные радости, уповая, так сказать, на счастливый случай? Но она тут же сняла с него обвинение в столь изощренном вероломстве; она предпочитала верить в полное его чистосердечие. Но, если его отношение к Пэнси всего лишь заблуждение, а не притворство, так ли уж это меняет дело? Изабелла до тех пор плутала среди всех этих возможностей, пока окончательно не сбилась с пути; некоторые из них, когда она внезапно на них наталкивалась, казались ей поистине чудовищными. Наконец она вырвалась из лабиринта и, протерев глаза, сказала себе, что ее воображение делает ей мало чести, а уж воображение ее мужа и вовсе ему чести не делает. Лорд Уорбертон настолько безразличен к ней, насколько ему следует быть, и она значит для него ровно столько, сколько ей следует желать. На том она и остановится, пока ей не докажут обратного – докажут более убедительно, чем Озмонд своими циническими намеками.

Решение это, однако, не принесло немедленного успокоения ее душе, осаждаемой всевозможными ужасами, которые, как только их допустили на авансцену мысли, хлынули туда потоком. Что заставило их так взыграть, она и сама не знала, разве только нынешнее впечатление, будто муж ее теснее связан с мадам Мерль, чем она предполагала. Впечатление это возникало снова и снова, и она удивлялась теперь одному: как могло оно не возникнуть у нее раньше. Ну а состоявшийся сейчас короткий разговор с Озмондом был разительным примером способности ее мужа губить все, к чему бы он ни прикасался, отравлять для нее все, на что бы ни упал его взгляд. Да, она, конечно, хотела доказать ему свою преданность, но стоило ей, по совести говоря, узнать, что он от нее чего-то ждет, как начинала относиться к этому с опаской, точно у него дурной глаз, точно само его присутствие наводит порчу, а расположение навлекает беду. Он ли был тому виной, ее ли глубокое к нему недоверие? Недоверие оказалось единственным очевидным итогом их недолгой супружеской жизни; между ними словно разверзлась пропасть, поверх которой они обменивались взглядами, говорившими, что каждый из них был введен в обман. Странное это было отталкивание, ничего подобного ей не могло привидеться и во сне; отталкивание, когда жизненные принципы одного становятся оскорблением для другого. Но произошло это не по ее вине, она не прибегала к обману; она только восхищалась и верила. Первые шаги были сделаны ею с величайшей доверчивостью, а потом вдруг оказалось, что все многообразие жизни с беспредельными ее просторами не что иное, как тесный и темный тупик с глухой стеной в конце. Вместо того, чтобы привести ее на вершину счастья, где мир словно расстилается у ног и можно, взирая на него с восторженным сознанием собственной удостоенности, судить, выбирать, жалеть, он привел ее вниз, в подземелье, в царство запретов и угнетенности, куда глухо долетают сверху отголоски чужих, более легких и вольных жизней, лишь усугубляя сознание собственной непоправимой беды. Глубокое неверие в мужа – вот что помрачило для нее белый свет. Чувство это, которое так просто назвать, но далеко не так просто объяснить, было настолько по своей природе сложным, что потребовалось немало времени и еще больше душевных страданий, чтобы довести его до нынешнего совершенства. Страдание было у Изабеллы состоянием деятельным и проявлялось не в оцепенении, столбняке, отчаянии, а в кипучей работе ума, воображения, в отклике на малейший нажим. Она льстила себя надеждой, что тайна ее пошатнувшейся веры скрыта от всех – от всех, кроме Озмонда. Он-то, разумеется, знал, и порой ей даже казалось, что он этим тешится. Все произошло не сразу – только когда первый год их совместной жизни, полный сначала такой восхитительной близости, подошел к концу, она ощутила тревогу. Потом начали собираться тени, словно Озмонд намеренно, даже можно сказать злонамеренно, стал гасить один за другим огни. Сперва сумрак был редким, полупрозрачным, и ей еще видна была дорога. Но постепенно он все больше сгущался, и пусть то тут, то там иногда появлялись просветы, но существовали в открывавшейся перед ней перспективе и такие закоулки, где всегда царил беспросветный мрак. Изабелла твердо знала – тени эти не были ее измышлением, она сделала все, чтобы остаться справедливой, терпимой, видеть правду незамутненными глазами. Тени были неотъемлемой принадлежностью, были порождением и следствием присутствия ее мужа. Речь шла не о его злодеяниях или пороках; она ни в чем его не обвиняла – ни в чем, кроме одного, что вовсе не являлось преступлением. Насколько ей известно было, он не совершил за свою жизнь ничего дурного; он не истязал ее, не был с ней жесток; просто она полагала, что Озмонд ее ненавидит. Вот все, в чем она могла его обвинить, и как раз самым прискорбным было то, что это не являлось преступлением, ибо, будь оно так, она сумела бы защитить себя. Озмонд убедился, что она не та, что она другая, чем он рассчитывал. Сначала он думал, что ему удастся ее изменить, и она старалась изо всех сил стать такой, какой он хотел ее видеть. Но ведь в конце-то концов она могла быть только собою, тут ничего не поделаешь; и теперь уже не имело смысла надевать маску, рядиться, он знал ее до последней жилки, и ничто не могло его поколебать. Она не боялась Озмонда, не опасалась каких-либо враждебных выпадов; недоброжелательство его по отношению к ней было совсем иного рода. Он постарается не сделать ни одного промаха, постарается всегда выглядеть правым. Всматриваясь трезвым неотступным взглядом в свое будущее, Изабелла видела, что в этом он, несомненно, возьмет над ней верх. Она-то сделает много промахов, много раз будет неправа. Иногда она чуть ли не готова была жалеть его, понимая, что пусть неумышленно, но все же кругом его обманула. Она стушевалась, когда только с ним познакомилась, умалила себя, притворилась, что ее меньше, чем это было на самом деле. И все оттого, что сверх всякой меры поддалась очарованию, которое он, не пожалев усилий, пустил в ход. Он не изменился с тех пор; он не пытался в тот год, что за ней ухаживал, выдать себя за