революции, — все это вращалось вокруг одного и того же вопроса, все это были идеологические формы выражения процесса развития русского пролетариата, то есть те или иные моменты процесса становления его идеологической (и соответственно тактической, организационной и т. д.) самостоятельности по отношению к другим общественным классам.

Это был длительный и болезненный процесс, который приходится переживать каждому рабочему движению. Специфически русскими здесь были только отдельные проблемы, на которых сказались своеобразие классового положения и самостоятельность классовых интересов пролетариата. (В Германии рабочий класс находился на этой стадии в период Лассаля — Бебеля — Швайцера, и единство Германии являлось при этом одним из решающих вопросов.) Однако именно эти специфические, локальные проблемы должны как таковые найти свое правильное разрешение, если речь идет о том, чтобы пролетариат добился самостоятельности своих классовых действий. Самая лучшая теоретическая выучка, если она застревает на уровне всеобщих истин, не принесет здесь решительно никакой пользы. Для того чтобы стать практически действенной, она должна найти свое выражение в решении именно этих специфических проблем. (Так, например, пламенный интернационалист Вильгельм Либкнехт, непосредственный ученик Маркса, находил правильное решение подобных частных вопросов не чаще и не вернее, чем куда более путаные в чисто теоретическом отношении лассальянцы.) То, что является специфически русским в этой ситуации, состоит в следующем: эта теоретическая борьба за самостоятельность пролетариата, за осознание его ведущей роли в грядущей революции нигде не находила такого ясного и однозначного решения, как именно в России. Благодаря этому русский пролетариат смог избежать, в большей их части, те колебания и отступления (не в конкретных итогах классовой борьбы, где они неизбежны, а в теоретической ясности и тактически-организационной правильности рабочего движения), которые мы наблюдаем во всех без исключения развитых странах. Он смог, по крайней мере его наиболее сознательный слой, развиваться в теоретическом и организационном отношении настолько прямо и четко, насколько было развито движимое экономическими силами российского капитализма его объективное классовое положение.

Ленин был не первым, кто вступил в эту борьбу. Но он был и остался единственным, кто радикально продумал до конца всю совокупность этих вопросов, единственным, кто радикально претворил в практику свое теоретическое понимание.

Ленин был лишь одним из теоретиков, вступивших в полемику против 'первородного' русского социализма, против народников. Это и понятно. Теоретическая борьба, которую он вел, имела своей целью указать пролетариату его самостоятельную, ведущую роль в грядущих судьбах России. Но поскольку пути и средства этой дискуссии ограничивались лишь тем, чтобы указать, что начертанный Марксом типичный путь развития капитализма (первоначальное накопление) относится и к России; что в России может возникнуть и неизбежно возникнет жизнеспособный капитализм, постольку эти дебаты должны были свести — на какое-то время — в один лагерь сторонников классовой борьбы пролетариата и идеологов возникающего российского капитализма. Теоретическое высвобождение пролетариата из каши 'народа' отнюдь не давало еще само по себе понимания и признания его самостоятельности и его ведущей роли. Напротив. Простейшим, недиалектически-механическим следствием того понимания, что тенденции развития российской экономической жизни ведут в направлении к капитализму, представляется безоговорочное признание этой реальности и даже содействие тому, чтобы она наступила как можно скорее. И не только для прогрессивной буржуазии, чья 'марксистская' — на короткий срок — идеология станет понятной, если учесть, что марксизм — это единственная экономическая теория, которая указывает на неизбежность генезиса капитализма из процесса распада докапиталистического мира. Подобный вывод может показаться по меньшей мере столь же убедительным и для 'пролетарских' марксистов, если они понимают марксизм механистически, а не диалектически. Если они не понимают того, что признание того или иного факта или тенденции как действительно существующих еще вовсе не означает, что они должны быть признаны как действительность, определяющая наши действия (Маркс научился этому у Гегеля и, освободив эту мысль от всяческой мифологии и всяческого идеализма, включил ее в свою теорию). Если они не понимают того, что для настоящего марксиста (хотя, разумеется, священный долг каждого настоящего марксиста бесстрашно и без всяких иллюзий смотреть в глаза фактам) всегда существует нечто более действительное и более важное, чем отдельные факты или тенденции, а именно действительность совокупного процесса, целостность общественного развития. Вот почему Ленин писал:

'Дело буржуазии — развивать тресты, загонять детей и женщин на фабрики, мучить их там, развращать, осуждать на крайнюю нужду. Мы не 'требуем' такого развития, не 'поддерживаем' его, мы боремся против него. Но как боремся? Мы знаем, что тресты и фабричная работа женщин прогрессивны. Мы не хотим идти назад, к ремеслу, к домонополистическому капитализму, к домашней работе женщин. Вперед через тресты и пр. и дальше них к социализму!'

Вот где исходный пункт ленинского решения всего этого комплекса вопросов. И из него следует, что признание неизбежности капиталистического развития в России, признание общественного прогресса, заложенного в этом развитии, никоим образом не означает, будто пролетариат тоже должен поддерживать это развитие. Он будет приветствовать его, поскольку только это развитие создает почву для возникновения пролетариата как решающего фактора силы. Но он будет его приветствовать как условие, как предпосылку своей собственной непримиримой борьбы против действительного носителя этого развития — против буржуазии.

Только такое диалектическое понимание неизбежности исторических тенденций развития создает теоретический плацдарм для самостоятельного выступления пролетариата в классовой борьбе. Ибо простое согласие с неизбежностью капиталистического развития России, как это делали идеологические предтечи русской буржуазии, а позднее меньшевики, означает, что Россия должна прежде всего завершить свое капиталистическое развитие. Носителем этого развития является буржуазия. Стало быть, только после того, как это развитие продвинется очень далеко, только после того, как буржуазия экономически и политически устранит пережитки феодализма и на их месте создаст современную капиталистическую, демократическую и тому подобную страну, — только тогда может начаться самостоятельная классовая борьба пролетариата. Преждевременное выступление пролетариата с собственными классовыми целями было бы не только бесполезно, ибо пролетариат как самостоятельный фактор силы едва ли идет в расчет в этой борьбе между буржуазией и царизмом, но и оказалось бы роковым для пролетариата. Потому что это напугало бы буржуазию, ослабило силу ее удара по царизму и прямиком отдало бы ее в руки царизму. Пролетариат идет в расчет, таким образом, — первоначально — только как вспомогательный отряд прогрессивной буржуазии в борьбе за современную Россию.

Совершенно очевидно, — даже если в дискуссиях, которые шли тогда, это и не уточнялось в полной мере, — что в основе всех этих разногласий лежал вопрос об актуальности революции. Совершенно очевидно, что участники этой полемики (имея в виду тех, которые не были более или менее сознательными идеологами буржуазии) расходились в том, рассматривать ли революцию как актуальную проблему, как текущий вопрос рабочего движения или же как отдаленную 'конечную цель', которая не может оказать сколько-нибудь определенного влияния на решение данного момента. Конечно, остается более чем сомнительным, могла ли вообще оказаться приемлемой для пролетариата меньшевистская точка зрения, даже если бы была признана правильность исходящей из нее исторической перспективы. Более чем сомнительно, потому что столь явная покорность по отношению к буржуазии так сильно затемнила бы классовое сознание пролетариата, что освобождение от нее, самостоятельные действия пролетариата были бы идеологически невозможны или по меньшей мере крайне затруднены даже в тот исторический момент, который сама меньшевистская теория сочла бы подходящим для таких действий. (Достаточно вспомнить здесь об английском рабочем движении.) Разумеется, подобное предположение не имеет практического смысла. Ибо диалектика истории, которую оппортунисты пытаются убрать из марксизма, продолжает действовать, хотя и против их воли, по отношению к ним самим: она приводит их в лагерь буржуазии, а момент самостоятельного выступления пролетариата откладывается ими в туманную даль будущего, которое никогда не должно наступить.

История подтвердила правоту Ленина и тех, кто вместе с ним исходил из признания актуальности революции. Союз с прогрессивной буржуазией, обернувшийся иллюзией уже во времена борьбы за единство Германии, мог бы продержаться только в том случае, если бы классовые интересы пролетариата позволили ему следовать за буржуазией вплоть до заключения ею союза с царизмом. Ибо из актуальности