надо обратно, чтобы не развалился проект с записью…
– Домыслы, – пробубнил Коул в наволочку, мокроватую в том месте, куда утыкались его приоткрытые губы.
– Я о том, сколько еще такое может продолжаться, Стью? – сделав паузу, Кэтц зевнула. – Сколько еще ты можешь
Тебя надолго не хватит, милый ты мой. Кончится тем, что ты пополнишь собой толпу этих конченых шизиков – тех, что до визга спорят с невидимым собеседником или доказывают что-то фонарному столбу, размахивая руками. То есть это когда-нибудь кончится. Не можешь же ты пребывать в этом состоянии вечно. И у меня не выходит из головы тот призрак-двойник, которого ты повстречал. Я думаю: чем же это все кончится, Стью?
Коул не ответил: пусть лучше думает, что он заснул.
Через минуту так и случилось.
Они проспали до вечера. Когда сумрак сгустился в щели между штор, они встали и, приняв душ, надели чистые халаты из синего шелка, с чьими-то инициалами на нагрудном кармане.
По молчаливому согласию навели порядок, целыми охапками бросая мусор в мусоропровод. От Коула не укрылось, что Кэтц отключила телефон и телевизор. Он не сказал ничего: ощущалось, что Город угрюмо молчит за все еще зашторенным окном.
С наступлением ночи раздвигать шторы не захотела уже Кэтц.
Из спортивной сумки она извлекла плеер с кучей кассет и врубила на полную громкость.
Это была подборка песен разных исполнителей, популярных и забытых, старых и новых. Музыка обладала ощутимым присутствием, пробудившим в стенах новый, живой резонанс. Ритм, неугомонный вечный ритм. Вещица из «Оддз», известных в конце восьмидесятых, «Сука, изменившая пол»:
Пока Коул смешивал коктейли, Кэтц принялась танцевать (у Коула был комплекс: на трезвую голову как-то не плясалось). В углах комнаты сгустился теплый сумрак; мебель была словно задрапирована тенью. Чувствовалось, как присутствие Города лучится вокруг; Коул был осью, вокруг которой вращался
Группа продолжала в быстром, забористом темпе; вокалист хрипел скороговоркой, на манер зазывалы с блошиного рынка:
Коул прихватил бокал для Кэтц и присел, наблюдая за ее танцем. В сумраке ее кожа, казалось, излучает голубоватый свет; худенькая, гибкая, вокруг тельца бешено развевается халат – ни дать ни взять воспрянувшая к жизни вампирша. Коул одобрительно улыбнулся. Она плясала, небрежно расплескивая коктейль.
Песня кончилась, началась другая, и Кэтц, крутнувшись, упала на софу возле Коула, одной рукой взболтнув свой скотч с колой, другой проведя Коулу по плечам и шее. Затем, ритмично покачиваясь, оседлала подлокотник софы.
Коул доканчивал второй скотч, когда Кэтц выхватила бокал у него из руки и запустила им в кухонную стойку, чуть промахнувшись мимо красного фонарика, единственного источника света. Бокал разлетелся вдребезги, и Кэтц расхохоталась: было видно, что пульнула не со зла. Коул схватил ее бокал и кинул его о дверь; он не разбился. Кэтц снова рассмеялась и с подлокотника перебралась на Коула, придавив его к подушкам.
Слегка осовевший от коктейлей, он распахнул халат, и Кэтц притиснулась к его оголившемуся торсу. Верхняя часть у Коула была размякшей, зато нижняя неудержимо восстала, и Кэтц обхватила ее губами; Коул в это время проводил ей пальцами по мышцам спины, легкими движениями вбирая ее наэлектризованность. Возникло подобие встречно расходящихся по воде кругов, их мышцы теперь работали на единой волне. Его ось обрела компас: ее сжатые бедра. И он почти кончил. Но она выпрямилась, так что его тугой стержень хлопнул его по животу, и оседлала его, нанизываясь и извиваясь, пока не привела в одинаковый ритм работу и верхних и нижних губ. Музыка пронизывала ритмичностью, орнаментом контрапунктов, пунктирами рифов. В скрежете медиатора по металлическим струнам слышался звон меча о щит.
После прерывистых вздохов и сдавленных стонов они откатились друг от друга, и Кэтц пошла под душ.
Но в ту ночь одним разом дело не ограничилось. Какое-то отчаяние смутно угадывалось в пылу их соития; стремление достичь максимально возможного в отпущенное им время.
Было около полуночи, когда Кэтц оделась и ушла по своим делам, связанным с группой; полночь – самое рабочее время у людей, с которыми ей доводилось иметь дело. Коул впал в расслабленную дремоту.
В половине первого ему приснился сон. Снилось, что руки заспорили между собой, кому из них по праву владеть его плечами. А ноги включились в борьбу за бедра. Но бедра и плечи отчаянно возражали, что сами по себе владеют соответствующими участками тела и им самим принадлежит право распоряжаться ногами и руками, а никак не наоборот. Пока руки горячо доказывали, что им решать участь плеч, а плечи обосновывали свои претензии на владение руками (ноги же и бедра соответственно боролись за свою территорию), повздорили между собой желудок и пах. Пах заявлял, что все тело должно быть отдано ему, ведь, безусловно, размножение является прерогативой номер один. Желудок сердито возражал, что физическим олицетворением Коула является именно он, ведь любому глупцу известно: насыщение – важнейшая функция организма.
И только голова молчала.
