– Да-да, мы тоже слышали, – подтвердил пожилой мужчина с чуть заметным немецким акцентом. – Официальный такой голос: «Внимание! Всем на улицу!»

Повернувшись, они как один впились взглядами в Город, ожидая разъяснений.

– Вы хотите сегодня увидеть ваших детей?

Коул впервые услышал, чтобы Город говорил. Голос был холодный, но зычный. Лицо снова изменилось: тот же массивный подбородок, только нос теперь с ярко выраженной горбинкой, а уголки губ брюзгливо опущены – эдакий обремененный собственным авторитетом чинуша. Очки те же, зеркальные. С деловым, официозным видом он полез во внутренний карман и извлек оттуда черную книжицу удостоверения, которую предъявил в развернутом виде: «ДПСФ (Департамент полиции Сан-Франциско). Отдел по борьбе за нравственность».

– Наших… детей? – переспросила старуха с плохо скрытой надеждой в голосе.

– Да. Если последуете сейчас. Оружие и фонарик оставьте в почтовом ящике, и пойдемте.

– Прямо сейчас, среди ночи? – осведомилась матрона в черном пеньюаре недовольным тоном.

Город кивнул. И указал на улицу позади себя.

Коул повернулся и оторопело увидел два такси с ярко зажженными фарами и открытыми наготове дверями – даже не слышно было, как подъехали. Лица обоих шоферов скрывала тень.

Спорить было не о чем. Все расселись по такси. Старуха – в ту же машину, что и Коул, на переднее сиденье. Обе пары сели в заднюю машину. Дискомузыка Города, зажатого между Коулом и Кэтц сзади, звучала тихо и отдаленно. Старуха, похоже, не слышала ее вообще.

Кэтц пристроилась справа от Города. Тот прижал Коула к двери. Рука Коула, невольно притиснутая к боку Города, лежала словно на глыбе холодного гранита. Чугунной балкой ощущался его локоть, что вжался Коулу в бедро. Город сидел отрешенно, пристально глядя вперед. Впервые его очки были видны так близко.

Дужки, как оказалось, вовсе не доходили до его ушей – отходя от оправы буквально на сантиметр, они вживлялись прямо в кожу на висках, срастаясь с костью. Темные зеркальные линзы полностью вплавились в кожу вокруг глазниц, лишая возможности заглянуть под очки хотя бы сбоку. Создавалось впечатление, что глаз под ними нет вовсе. Не было и перемычки между линзами – она была будто пересажена под кожу, непосредственно в хрящ переносицы. Зеркальные очки были частью его черепа.

Куда ехать, шоферу никто не сказал. И сам он за все время не произнес ни слова. Как будто знал, куда именно нужно следовать. Коул с трудом различал силуэт его головы. Не был включен и счетчик: на нем значился «ноль».

Мимо ровной чередой проносились скудные островки света от уличных фонарей. Машина – бразильский «сабо», работающий на спирту из сахарного тростника, – неслась по асфальту с едва различимым урчанием. Старуха на переднем сиденье сдавленно плакала; Коул слышал, как она бормочет: «Мари…»

Такси встали друг за другом у тротуара, и все выбрались наружу.

Это была Гайд-стрит (всего в нескольких кварталах от клуба «Анестезия») в районе Тендерлойн, прибежище проституток.

Не дожидаясь оплаты, автомобили укатили. Мужчина с усиками, запахнувшись в халат, проводил их удивленным взглядом. Его замешательство переросло в страх, когда он понял, что полицейский в зеркальных очках бесследно исчез, оставив его среди ночи стоять на углу улицы, в пижаме, да еще в обществе проституток, подозрительных подростков и этого вот субъекта с девицей.

Коул похлопал его по плечу, стараясь придать своему лицу обнадеживающее выражение. Надо бы что- нибудь объяснить… Впрочем, что объяснять-то? Что тот вон афроамериканец в зеркальных очках и бейсболке задом наперед, назидательно беседующий с чернокожим юнцом, и есть тот самый «полицейский», который их сюда привез? И что он вовсе не полицейский, а человек, который на самом деле не человек, а просто Кэтц посчитала, что он – Город? Бред.

Вместо этого Коул с оживленным видом осведомился:

– Ваше имя, сэр?

– Честер Джонс. И учтите заранее: я член коллегии адвокатов, и если тут что-то…

– Ради бога, что мы все здесь делаем? – перебил его мужчина в темном костюме.

Мельком взглянув, Коул увидел, что Город вместе с юнцом подался в подъезд обшарпанной многоэтажки. Оставалось рассчитывать только на собственные силы.

– Я, мгм… Дюбуа, агент полиции, – понес он отсебятину. – Внештатный. И мы здесь затем, чтобы… – Его охватила нерешительность. Действительно, зачем? – Мы здесь затем, чтобы восстановить ваши отношения с детьми! – осталось отчеканить ему.

– Мой Рой! Вы его видели? – подала голос супруга адвоката. – Рой Джонс. Такой… Рослый такой, светленький мальчик…

– «Мой Рой, мой Рой!» – глумливо хихикая, заверещали стоявшие поблизости шлюхи. Негритянка в белом с блестками парике в порыве солидарности шлепнула по ладони белую размалеванную деваху в темном парике; обе почти одновременно сымитировали сложенные в молитвенной позе ладони миссис Джонс: – «Рё-ё-й-й! Ма-альчик мё-ё-й-й!»

Не обращая на них внимания, к Коулу обратилась вторая женщина, в черном пеньюаре:

– Люсиль Шмидт! Вы не видели ее? – Глаза женщины умоляли.

– За ней, э-э… обязательно присмотрят, мэм, – ответил Коул, не зная, что еще сказать. Он отвел в сторонку Кэтц.

– Слушай, ты хоть как-нибудь просканируй для меня эту лажу. У тебя есть хоть какие-то догадки, что он думает с ними делать? Если, скажем, их дети сблядовались, тогда что хорошего…

– Он собирается примирить их с родителями. При любом исходе. Или они вернутся к своим родителям и