зимы, в которых участвовали сами! Разве не ты, Бран сын Ниамора, не далее как прошлой зимой являлся во Фьялленланд с оружием? Разве не ты взял в плен мою сестру и увез ее, чтобы сделать рабыней фрии? Может быть, никто не поднимал оружия на Богиню, но когда же было, чтобы Богиня подняла оружие на тех, кто обращался к ней со словами любви?

– Ты оскорбил ее!

– Какое же оскорбление фрия увидела в моей любви? В том, что я назвал ее превосходящей всех женщин на земле?

– Ты хотел слишком много!

– Не меньше, чем заслуживает мой род и моя слава!

– Но фрия не желает соглашаться на твои наглые требования! И здесь есть кому за нее заступиться!

– И кто же желает заступиться за фрию? – с издевательским, отчасти вкрадчивым любопытством осведомился Торвард, как будто в следующий миг собирался откусить собеседнику голову. – Уж не ты ли?

– Я, – ответил Бран, напряженно и гордо глядя на него. – Я вызываю тебя на поединок, Торвард сын Торбранда, и пусть… пусть победителю принадлежит… – Он не смел сказать «фрия». – То, о чем идет спор!

– Ты? – Торвард приподнял брови и продолжал с каким-то змеиным наслаждением: – Ты? Правда? Ты, Бран сын Ниамора? Сын того самого Ниамора, которого убили голыми руками, свернули ему шею, как цыпленку, в то время как он боролся не с врагом, а с девчонкой! Который умер, стоя на своем бешеном…

На чем именно стоял Ниамор в миг смерти, так и осталось недоговоренным. Мгновенно покраснев до мучительного напряжения, Бран выхватил меч, а Торвард, казалось, даже обрадовался, что у него наконец есть возможность дать волю своему гневу.

Но гнев этот, долго зревший, был подобен священному безумию берсерка, которое не нуждается в оружии. Мгновенно отбив мечом клинок Брана вверх, Торвард свободной рукой перехватил его руку, сильным ударом запястьем о собственное колено выбил меч, вывернул руку, толчком бросил противника на колени – и голова Брана оказалась в том же захвате, из которого не вышел живым отец его Ниамор.

Все случилось так быстро, что люди вокруг успели только ахнуть. Еще не все сообразили, что переговоры перешли не в поединок даже, а в драку, как все уже было кончено. Но никто не вмешивался: поединок есть поединок. Даже если один из соперников отказывается от него таким своеобразным способом.

А Торвард сзади наклонился к застывшему Брану и, хрипло от подавленной ненависти, с какой-то ядовитой ласковостью в голосе, словно обещая убить не больно, проговорил ему в самое ухо:

– Примерно вот так это было. Но тебе я не буду ломать шею. Во-первых, ты не убил мою сестру при его погребении, хотя мог бы, а я не такая неблагодарная скотина, как… А во-вторых, сестра-то моя, похоже, беременна. И ты мне нужен живым. Взять его!

Он кивнул хирдманам, и те быстро увели ошеломленного Брана за свои ряды. Бран не сопротивлялся: его потряс этот молниеносный поединок, в котором он оказался побежден, еще толком не начав, но в руках конунга фьяллей ощущалась ярость, которая была сильнее его силы и выучки.

Но еще больше его поразило услышанное. Неожиданные, хотя и вполне закономерные последствия Ночи Цветов, само упоминание о Сэле, какие-то смутные намерения насчет его и ее – внезапно открывшееся совсем иное будущее, чем то, о котором думал он сам…

Уточнить, от кого же беременна его «сестра», Торвард не мог бы при всем желании, потому что этого не знала даже сама Сэла. Мог быть и тот, и другой, но за священной ночью брака Богини имелись серьезные преимущества… Короче, Бран ему понадобился, и Торвард не хотел видеть его в рядах своих противников- туалов. Чтобы не убить ненароком.

– Теперь наше время! – закричал вдруг Туигим Боевой Ясень, потрясая копьем. – Вперед, дети Богини!

И с боевым кличем туалы кинулись на врага. Торвард на лету перехватил копье, пущенное Туигимом, и обеими руками ударил в грудь его бывшего хозяина, как раз подбежавшего на длину древка; вслед за тем Торвард выпустил копье, подхватил меч, ждавший на траве, и телохранители заняли места по бокам.

Перед подножием холма закипела битва: туалы в яростном порыве давили, надеясь сбросить пришельцев в море, но и фьялли не собирались поддаваться. Вера в удачу своего конунга придавала им сил.

Воодушевленные близостью победы, они стали наступать и теснить туалов к воротам нижнего вала. Дети Богини готовы были погибнуть так же доблестно, как погибли их товарищи на Туальской пустоши Фьялленланда, но необходимость защищать ворота заставляла их отступать. Привычка к неуязвимости и выросшее из нее презрение к кольчугам и защитным приемам теперь служили им дурную службу: каждый из них, как ураган, рвался вперед через неприятельский строй, стремясь лишь поразить врага и не думая о себе, но в противники им достались люди, которые умели и нападать, и защищаться. Острова Блаженных ждали доблестно павших, и к ним стремились с радостью, а не со страхом; но и фьялли были выращены на той маленькой саге, которую Торвард когда-то рассказывал фрие Эрхине. «В каждой битве с тобой может случиться лишь одно из двух – либо ты погибнешь, либо останешься жив, и своей судьбы не изменить. Не заботься о судьбе, заботься о славе…»

Фьялли рвались к воротам, и вскоре битва уже перекинулась на самое подножие первого вала. Торвард впереди войска сумел-таки прорваться за ворота, но их вытеснили назад и ворота закрыли. Часть туалов осталась снаружи и была перебита уже под узорными бронзовыми досками.

– А будете выделываться, я ваш черный камень в море брошу! – пригрозил напоследок разгоряченный и кипящий боевой яростью Торвард, прибавляя множество слов, которые фрие Эрхине ни в коем случае передавать не станут…

После этого фьялли перенесли свой стан еще ближе к Холму Яблонь. Аблах-Брег оказался в осаде: ворота его стояли закрытыми круглые сутки, дороги, ведущие к вершине от моря и из глубины острова, опустели. Дружины фьяллей рыскали по ближайшим окрестностям, добывая съестные припасы. Теперь Торвард конунг уже не томился нетерпением и мог ждать сколько угодно, пока не кончатся припасы в самом Аблах-Бреге. Он выплеснул самую жгучую ярость, он показал туалам свою силу. Сам сияющий город на холме теперь был точно ларец, полный сокровищ и готовый упасть в его руки. Прочная уверенность в своей силе давала терпение выжидать хоть трижды по девять дней. Это она, его валькирия на горе, пусть томится и мучается, не зная, какое наказание придется ей понести за содеянное и чем она выкупит свою потерю.

А что потеря тяжела, было очевидно. Этим летом зеленые холмы Аблах-Брега казались уже не так зелены, как прежде. Торговых кораблей у причалов устья Даны почти не виднелось, а те, что имелись, поспешно ушли при виде фьялленландского войска. Молока и мяса не хватало, рыбаки каждое утро возвращались из моря с таким жалким уловом, что фьялли только посвистывали и уже не смеялись над их «плавучими коровами». Поля, засеянные ячменем и льном, выглядели жалко – всходы почти не росли, словно богиня Фрейя отвернулась от них.

А под валами Аблах-Брега виднелось множество свежевырытых землянок. До прихода фьяллей в них жили беженцы из разных концов острова, куда повадились с набегами улады, эринны и далриады. Часть их них фьялли захватили в плен, отобрав молодых парней и женщин, остальные бежали. Без «глаза богини Бат» мир и благополучие острова Туаль рухнули, и бедствия только набирали силу.

На третий день снова запели рога, ворота снова открылись, но вместо воинов из них показались женщины-жрицы. Впереди на этот раз шла не кто иная, как Дер Грейне. Узнав издалека эту стройную фигурку, благодаря длинным светлым волосам похожую на гибкий лунный луч, Торвард отметил, что она, как видно, сумела преодолеть немилость старшей сестры. А может быть, Эрхина нарочно выбрала именно ее для поручения, которое казалось ей унизительным и опасным. Так или иначе, на Дер Грейне красовалось лучшее платье для важных обрядов – из красного шелка, на котором золотом и цветными нитями были вышиты цветущие деревья. В руке она держала золотое яблоко, как знак мира и грядущего блаженства. Золотые узорные застежки сияли на ее груди, а сама юная упругая грудь выразительно прорисовывалась