оттуда ожившими. Воины, строем удалявшиеся от него, несли на головах такие же круглые шлемы с фигурками вепрей, как и у нынешних воинов Эрхины, и воскресение их для новых битв приветствовали звуки таких же длинных труб с мордами вепря, как и те, что встречали фьяллей во дворе…
Даль времен исчезала: каждый из нынешних гостей Дома Четырех Копий чувствовал себя сыном того юного, растущего и расцветающего мира, у которого еще все впереди, в котором еще так много неосвоенных земель и непобежденных чудовищ, где только закладываются образцы доблести и славы для сотни последующих поколений. Живое человеческое время кончалось возле этого котла: он был как источник жизни, из которого вытекает неизменное Вечное Время. Цепь поколений сжималась, сворачиваясь вокруг его серебряных боков, и каждый из новых конунгов снова становился тем юным сыном, которого провожает в далекий и славный поход сам Эохайд Оллатир, бог мертвых и отец всех живых.
– Хотелось бы мне занять тебя беседой, Торвард сын Торбранда, чтобы время ожидания не показалось тебе чересчур долгим, – начала фрия Эрхина, когда гости расселись за столами. – Поговорим же с тобой о том, что и всем этим людям покажется занятным и поучительным.
– Охотно я поговорю с тобой о том, что покажется занятным и поучительным, – ответил Торвард, знавший, что имеется в виду. – О чем тебе хотелось бы меня спросить?
От суеты и шума, от пышности и блеска, а еще больше от красоты Эрхины он повеселел и уже не чувствовал смущения. Теперь все обрядовые условности просто казались ему глупостями, на которые жаль тратить время. Да неужели бы он без подсказок не нашел, чем развлечь такую красавицу? Опомнившись от первого изумления, Торвард разглядел, что хозяйка на несколько лет моложе его самого, а ее пышная грудь, тонкая талия, длинные ноги и белые ухоженные руки поворачивали его мысли во вполне определенном, привычном направлении. Не отдавая себе в том отчета, он всем существом настроился на то, что его троюродная сестра йомфру Инга-Ульвина называла «ухлестывание». Положение Эрхины вынуждало его соблюдать внешнюю благопристойность, но смысл происходящего от этого не менялся. Вся пышность этого приема предназначалась для него; ради него собрались гости, ради него ревели медные трубы-вепри, и даже сама Богиня приняла тот облик, который был ему наиболее приятен. В блеске глаз Эрхины, в ярком румянце щек, в цветении пухлых губ Торвард видел ту же готовность к любви, то же притяжение горячей молодой крови, которое наполняло его самого. На этот счет он никогда не ошибался и легко угадывал женщин, которые охотно пойдут ему навстречу. Это был его день, и даже на Богиню он смотрел взглядом мужчины.
В повседневной жизни Торвард никогда не сидел так ровно и прямо, не избегал лишних движений и не выражался так возвышенно и правильно, тщательно следя за своей речью, дабы ненароком не оскорбить слух Богини словечком из дружинного обихода. Сейчас это было необходимо, но он чувствовал себя как в оковах, томился, жаждал, чтобы это поскорее кончилось, – но не хотел окончания пира, который уведет его от Эрхины. Повстречай он такую красавицу с волосами цвета зари где-нибудь на пиру в Винденэсе или в Островном Проливе – он уже давно подошел бы к ней поближе, сел бы поудобнее и поговорил бы о том, что позабавило бы их обоих. Но здесь приходилось считаться с местными порядками и вести беседу, как скучную, так и необходимую.
– Хотелось бы мне спросить: что говорят мудрые люди Фьялленланда о том, откуда появились на небе солнце и луна? – с привычной невозмутимостью вопрошала Эрхина.
Глядя на нее, Торвард про себя дивился, как хорошо она умеет придавать важность разговору о том, что всем давно известно. Лучше бы она его спросила, как он этим летом сходил на Эриу – вот там занятного случилось сколько угодно!
– Когда был я мал, мудрые люди учили меня: жил один человек, и звали его Мундильфари, – мужественно скрывая тоску, завел Торвард. – У него было двое детей, столь светлых и прекрасных ликом, что дочь свою он назвал Солнцем, а сына – Месяцем…
Беседа продолжалась: каждый конунг, желающий получить благословение богов, сначала должен доказать, что знает этих богов и тот мир, который они устроили. Особой премудрости в этом нет: все дети знатных родов учатся этому еще до того, как получат меч. Солнце и месяц, ход звезд и течение ветров, палаты богов и сокровища, которыми они владеют, – все это было давно затвержено, и Торвард отвечал, почти не думая, а только глядя на Эрхину, любуясь ее лицом и вслушиваясь в звук ее голоса. Эрхина встретила его взгляд, в котором отражалось многое, но не мысли о первых великанах из Бездны, – и вдруг смутилась, по лицу ее прошла легкая тень, она запнулась и не сразу вспомнила свой следующий вопрос.
– Хотелось бы мне узнать, как звался первый конунг Фьялленланда и каковы были его деяния? – все же нашлась она, но в ответ на ее смятенный взгляд Торвард весело улыбнулся.
– Первый конунг Фьялленланда звался Торгъёрд, и был он сыном Харабаны Старого и Хальмвейг Жрицы, – отвечал он, почти не пытаясь подавить улыбку, совсем не вязавшуюся с обрядом, на что ему было наплевать. Он видел, что она угадала истинное направление его мыслей, и эта ее догадливость послужила очень благоприятным знаком.
Эрхина глянула на него с упреком: он портил обряд, он сбивал с толку ее саму, но она не могла сердиться. Этот человек, и видом, и поведением так непохожий на то, к чему она привыкла, сам казался таким огромным и достаточным, что мог быть соперником обряда, а не его рабом. Ее пронизывала дрожь, чувство неуверенности, беспокойства – и это на ее собственном троне! Как осуществляется слияние мужского и женского начал во вселенной, Эрхина знала прекрасно, но вот человеческой влюбленности ей было научиться негде. Любви вне храма она не знала и оттого не понимала природы собственного волнения. В этом Торвард оказался гораздо умудреннее.
– От него осталось в наследство три вещи: это щит, амулет-торсхаммер и кубок, – продолжал Торвард, теперь уже с намеренной важностью в голосе, но смотрел на нее, словно говорил: и дались тебе эти глупости! – Вот этот кубок.
Торвард сделал знак, и Сёльви вынул Кубок Кита, тот самый, что кюна Хёрдис подавала сыну при встрече. Эрхина слегка наклонилась со своего высокого сиденья, стараясь сохранять на лице невозмутимо- внимательное выражение. Уже сорок раз этот кубок привозили сюда из-за моря и показывали перед Троном Четырех Копий – именно он был свидетельством рода и права на власть.
– А вот амулет моего рода.
Торвард поднял руку, расстегнул маленькую золотую застежку на вороте рубахи, мелькнула полоска смуглой кожи на груди – он вынул из-под одежды торсхаммер на ремешке, но этому простому движению он каким-то неприметным образом сумел придать такой смысл, что Эрхина со смятением ощутила, что кровь приливает к ее щекам. Это уже слишком!
И вот тут она кое-что поняла. Ее волнение было вызвано влечением, а на человека, который его внушает, невозможно смотреть сверху вниз! С самого начала он перевернул весь обряд: гость прибыл сюда
– Хотелось бы знать: кто были дети Торгъёрда конунга? – строгим, звенящим от волнения и гнева голосом спросила она, но ее негодующий взгляд встретился с веселым, блестящим взглядом темных глаз, ничуть не смущенных. А упрекнуть его вслух означало бы признать, что его неуместные поползновения достигают своей цели!
– Дети Торгъёрда были Тордьярв Сокрушитель, Тормунд Отважный и сестра их Гленхильд Белорукая…
Сорок поколений своих предков Торвард знал на память. Иначе нельзя: знание своего рода дает право требовать наследство. Перечисляя их, он все же отчасти устыдился перед предками своего легкомыслия и стал держаться строже. Эрхина вздохнула с облегчением: она никак не ждала таких сложностей от этой беседы, самой простой части обряда! Ничего из им сказанного для нее не являлось новостью, и это подкрепило ее уверенность – она опять чувствовала себя Богиней, милостивой и всеведающей.
Конечно, она не могла помнить наизусть всех конунгов, ведших свой род от восемнадцати сыновей Харабаны Старого. В те дни, пока фьялли ждали встречи с ней, она слушала предания о потомках Торгъёрда Принесенного Морем, и все это еще было свежо в ее памяти.
Но оставалось кое-что, чего не знали даже туальские певцы, хранившие в памяти все предания Морского Пути.
