О битве на пустоши впоследствии рассказывали много удивительных вещей. Что же касается Хагира, то он помнил ее очень смутно. Последние дни перед битвой прошли какими-то обрывками: гонцы уезжали и приезжали, в усадьбу собирались местные хёльды со своими дружинами – у кого десять человек, у кого пятнадцать. В последний вечер приносили жертвы у священного камня – Хагир смотрел на серьезного торжественного Бергвида с жертвенным ножом в руке, слушал его призывы к богам и вспоминал вечер в святилище Тюрсхейм, когда сам приносил жертвы за удачу этого самого Бергвида. Тогда он был гораздо более воодушевлен и полон веры, чем сейчас – почему?

Ему помнился переход через светлую летнюю ночь. До Середины Лета остался всего один день, и это сочли удачным знамением. «Мы отметим праздник победой, и нашей жертвой богам будет кровь наших врагов!» – так об этом говорилось на последнем пиру. Впрочем, многого Хагир не дослышал – народа было столько, что гости сидели даже на полу и кричали каждый свое. Этим криком воинство старалось подбодрить само себя, а нуждается в подбадривании известно кто.

В долине между пологими горами лежал туман. Там ночевали фьялли. Они пришли очень быстро – боялись, что их промедление даст квиттинскому конунгу возможность собрать более сильное войско. А Бергвид все же поддался уговорам Донберга и Гудрун, которые вовсе не хотели видеть битву и врагов возле самых своих ворот, и согласился вывести войско хотя бы на один дневной переход навстречу. Они достигли места в серый рассветный час; Бергвид решил напасть стремительно и внезапно. Без песен боевого рога, без переговоров с фьялльским вождем, без первого копья во вражеское войско.

– Нас меньше, и мы должны использовать те средства, которые судьба дала нам в руки! – сказал он.

– Это ведьма тебя научила! – в досаде бросил Хагир. – Твой отец никогда бы так не поступил!

– Я буду удачливее моего отца! – надменно ответил Бергвид.

Фьялльские дозоры заметили подходящих квиттов, когда те уже спускались в долину. Запели рога, туман всколыхнулся от движения множества людей, зазвучали неясные голоса, звон железа. Квитты издали боевой клич и на бегу выпустили в туман сотню стрел; в ответ послышались крики, но почти тут же полетели копья. Хагир бежал впереди всех: после всего пережитого ему страстно хотелось добраться наконец до настоящего врага, а в битве нет места сомнениям и колебаниям, от которых он так устал. В эту битву упиралась вся его жизнь, никакого «после» не было. «Тебя убьют! – кричал издалека отчаянный женский голос. – Ты погибнешь, как ты не понимаешь?»

А потом из тумана выскочил какой-то высокорослый темнобородый фьялль в неподпоясанной рубахе, но зато с мечом в одной руке и секирой в другой. Хагир кинулся к нему, как к долгожданному лучшему другу, жадно поймал щитом первый удар и тут же ответил. Казалось, он способен мчаться вперед, как вихрь, мечом раздвигая стену врагов, как солому, и никакая сила не сумеет его остановить. Каждое движение дарило ему новое ликование, все накопленное им изливалось в непрерывных ударах, с каждым мгновением ему становилось все легче. Он даже не заметил, как битва догнала и накрыла его с головой. Сплошной грохот, звон и крик, безостановочное мелькание тел со всех сторон не оставляло места мыслям.

Потом Хагир не мог вспомнить, как пал его первый противник и что с ним вообще сталось: он врубался все глубже во фьялльский строй, кругом были одни враги, в глазах его мелькал сразу десяток грозящих клинков, а потом вдруг его прикрыл сбоку Лейг; фьялльский меч свистнул совсем рядом, и Хагир только успел отметить, что вот сейчас его жизнь и кончилась бы, и тут же забыл об этом. Сразу два клинка искали у него открытое место, и он сам бросился вперед. Чувство смертельной опасности сжало время в какие-то отрывочные короткие мгновения, внутри каждого из которых помещалась целая жизнь.

В какой-то миг он вдруг остался совсем один перед грудой лежащих тел; среди неподвижных кто-то шевелился и стонал. Тяжело дыша и бессознательно разрывая уже рваную рубаху на груди, Хагир огляделся, выискивая нового противника: без движения он сейчас не мог жить. Его обезумевшие глаза едва отличали своих от чужих; он мельком заметил стяг Бергвида на высоком древке, кипящую свалку возле него; мелькнула черноволосая голова Гримкеля, а возле него – чья-то знакомая спина с занесенной секирой – сплошной яростный порыв, гибель… Хриплый яростный крик на мгновение прорвался сквозь общий шум, и Хагир ощутил, что знает этого человека, что это важно, что ему нужно туда… Но тут рука с мечом сама собой взмыла, отражая чей-то выпад, Хагир отскочил, развернулся, перехватил меч и уже снова дрался, ни о чем не думая, словно схватка и была его естественным состоянием.

Битва кипела в долине, как в чудовищном котле, вереск под ногами был истоптан до земли и залит кровью. Железные волны то сшибались и скручивались в один чудовищный узел, то снова рассыпались осколками, мелкими схватками двух-трех человек. Туман давно растаял, солнце смотрело прямо в долину, слепило воспаленные глаза, и в этом солнечном свете над зрелищем сотен смертей было что-то дикое, невозможное. Казалось, злоба и смерть должны повиснуть над долиной черным облаком и заслонить солнце; но солнце смотрело, и ничего от этого не менялось.

Квитты потеснили врагов, битва теперь шла на месте ночного стана фьяллей, под ноги бьющимся попадали остатки затоптанных костров, котлы, обглоданные кости, заплечные мешки, бревна, хворост и лапник. От строя тех и других давно уже ничего не осталось, каждый выискивал себе противника сам. Где-то хёльд еще кричал, собирая к себе рассеянную дружину, чтобы снова ударить мощным общим кулаком, но многие его не слышали, отчаянно сражаясь за свою жизнь, и кроме этого других целей уже не существовало.

Хагир рубанул мечом по шее фьялля, тот упал на него; обжигающе горячая и липкая струя крови хлынула прямо на грудь Хагиру и задела лицо. Отскочив, он не сумел выдернуть меч вовремя и выпустил рукоять. Рядом мелькнуло невидимое движение, Хагир отскочил, но без меча руки казались непривычно легкими и пустыми, а сам он был как без рук. Скользнув взглядом по земле, он заметил рукоять и тускло блестящее железо секиры; дернув рукоять из мертвой руки, он мельком отметил в лежащем теле что-то знакомое. Хагир кинулся с секирой на фьялля, но чужая секира казалась неудобной и тяжелой, окровавленная рукоять скользила в ладони. Собственное дыхание вырывалось из груди с хрипом, но уши заложило, и он ничего не слышал. Фьялль отскочил, Хагир кинулся за ним, ноги цеплялись за что-то, а до убегающего врага было так далеко… И внезапно Хагир сообразил, что бежит по широкому пустому пространству, усеянному только мертвыми и ранеными. Где-то по сторонам еще виднелось людское движение, но стало заметно просторнее.

Фьялль бежал прочь, левая рука у него висела, как неживая, и весь рукав был темно-красным. Хагир остановился и опустил чужую секиру. Перед глазами встало только что виденное, и он вдруг сообразил, что взял оружие из мертвых рук Оддбьёрна Мухи. Стояла тишина, отдельные звуки вокруг заглушались шумом