собой. Остались только старики со старухами да несколько маленьких детей, которых матери сумели надежно спрятать. Многие из тех, кто уцелел после набега, ушли в Васильев или Треполь, да и оставшиеся подумывали об этом.

— Ко времени вы к нам приехали, — сказал Явору молодой старейшина. — Обратной дорогой не проводите ли нас до Васильева или к вам в Белгород? Ненадежно тут жить, боязно.

— Печенегов видели?

— Были и печенеги. Еще до первых всходов раз-другой прорыскивали мимо. Мало — то три коня слыхали, то пять. Дозоры, видать. А попусту печенеги не рыщут… Правду люди молвят, что князь на чудь собрался?

— Уже ушел.

— А нас, стало быть, оставил? Ты не гневайся, хоть ты и княжий человек, а сам посуди: как я своих дедов да баб стану топором оборонять? — Мужик кивнул на лавку, под которую бросил свой топор. — Мы почему тут засиделись — думали, может, князь стены поправит, дружину новую посадит и будем жить опять. А коли нет, надобно нам другое место искать. Ты скажи, берешь нас с собою?

Он говорил смело, напористо, требовательно впивался глазами в лицо Явора. Так держится человек, с которым все самое страшное уже случилось и бояться ему больше нечего. Заглянув в глаза смерти, он не дрожал перед земными властителями, а словно бы спрашивал с них ответа за те страх и горе, какие ему пришлось пережить.

— Возьму, что же с вами делать? — ответил Явор, не сердясь, что смерд разговаривает с ним будто равный. Живя в этом опасном месте, на самом острие копья, мужик сам был вечным воином и заслужил это право. — Лошадей-то у вас нет?

— Две на всех.

— Так вели своим родовичам собираться. Нам тоже ждать некогда, завтра на заре и поедем. И зови ко мне тех, кто печенегов видел-слышал, пусть сами расскажут.

Медвянка за все время не произнесла ни слова, как будто веселость и разговорчивость, неизменные ее спутники, не посмели войти в этот полуразрушенный городок. До самых глубин сердца, каких она в себе и не знала, поразили ее серые лица старух, слабые, худенькие, как лягушата, дети, на заре своей жизни обожженные огнем жестокого пожара.

И такой бедности и убогости хозяйства ей никогда не приходилось видеть. Очагом служила неглубокая продолговатая яма в земляном полу, обложенная камнями. Возле нее стояли потрескавшиеся и кривые, грубо слепленные руками самих хозяев горшки. На глиняных лежанках и прямо на полу были навалены охапки сухой травы, одеяла заменяли вытертые шкуры. «Пообносились, — угрюмо буркнул хозяин, заметя ее взгляд, устремленный на его потрепанную, кое-как починенную и давно не стиранную рубаху. — На торг-то ехать не на чем да и не с чем». И Медвянка почему-то стыдилась своей чистой, нарядной одежды, дорогих украшений, даже своей красоты, молодости и здоровья, словно она что-то невольно украла у этих людей. Судьба редко сталкивала любимую дочь богатого городника с бедностью и горем, а при своем веселом нраве она не склонна была думать о неприятном. Но здесь об этом нельзя было не думать. Вид городка, загубленного Змеем Горынычем, наполнил сердце Медвянки испугом, сквозь который пробивалось сострадание — непривычное, новое для нее чувство, которое заставляло ее ощущать себя несчастной и в чем-то виноватой. Это было слишком тяжело для нее, привыкшей, чтобы все вокруг было ясно и благополучно. Ей хотелось плакать отчего-то, хотелось домой, к родичам, было неловко и неуютно, и она старалась держаться поближе к Явору.

Женщины развели в очаге огонь и принялись варить кашу из привезенного гостями пшена. Землянка наполнилась дымом, мужчины поспешили выбраться наружу. Жители полумертвого городка суетились, радуясь, что белгородский десятник берет их под свою охрану, увязывали и укладывали в колы нехитрые пожитки.

Явор тем временем расспрашивал тех, кто видел печенегов или находил в степи их следы. Медвянка сидела на бревнышке возле землянки чуть поодаль. К ней подошел тот старик, что встречал белгородцев у внутренних ворот. Некоторое время он молча рассматривал Медвянку, а потом опустился на бревно возле нее.

— Ты чья такая будешь? — спросил он, медленно выговаривая слова, словно подбирая по одному.

— Я из Белгорода, — робко ответила девушка, все еще стесняясь себя, своей неуместности здесь. Медвянка любила рассказывать о том, что ее отец — именитый Надежа-городник, построивший дивные белгородские стены, но тут упомянуть об этом казалось неловко, и она больше ничего не прибавила.

— А к нам зачем? — так же медленно спросил старик. Ему как будто трудно было разговаривать с живыми — он слишком привык говорить с мертвыми.

— Дядька мой родной, матери брат, здесь схоронен.

— Из нашей дружины? Как звали-то его?

— Ярец.

Старик кивал головой, но молчал, и Медвянка не поняла, помнит ли он ее дядьку.

— Кто ж тебя привез?

— Явор.

— Что же он тебе, жених?

— Да, — чуть слышно ответила Медвянка. Она озябла, но виной тому была не свежесть весеннего вечера, а чувство холодной тоски, разлитое в самом воздухе полумертвого городка. Стараясь согреться, она обхватила себя руками за плечи и опустила глаза, не в силах смотреть в погасшее, как у мертвого, лицо старика. Ей было тревожно и горестно, хотелось спрятаться, как от лица самой Морены-Смерти. И лучше всего — за спину Явора.

— С таким молодцем ничего не страшно, — медленно говорил старик. — У меня тоже две внучки были вроде тебя. Увели их печенеги… Были у меня дети, внуки, женихи уж у внучек были. А теперь все там…

Он слабо повел иссохшей рукой, и Медвянка догадалась, что он говорит о череде пологих холмиков за стенами городища. Казалось, старик разговаривает с Медвянкой и не видит ее, а все его мысли — с его семьей, погибшей или рассеянной по свету. Огонь жизни едва-едва тлел в нем, движения его были медленными, глаза — погасшими. Сердце его было убито, и только какое-то злое волшебство поддерживало в теле видимость жизни, не пускало дух его в Сварожьи луга, где встречи с ним ждали не только предки его, но и потомки.

К ним подошел Явор.

— Пойдем, дядькину могилу покажу, — сказал он девушке. — Завтра на заре уедем, часу лишнего не будет.

Медвянка взяла свои припасы, приготовленные матерью, и следом за Явором вышла из городища. Старик побрел за ними. Пройдя меж холмиками, Явор остановился возле одного, длинного и широкого, на котором лежал валун с грубо выбитым изображением княжеского знака-трезубца.

— Здесь дружинная могила, — сказал он Мед-зянке. — Как бились вместе вои малоновгородские, так вместе и лежат…

Явор отошел, а старик сел на траву неподалеку от Медвянки. Старые ноги с трудом держали его с ношей горя, а сидя он был ближе к земле и к тем, кого она приняла в себя.

Медвянка села на землю возле валуна, развязала свои узелки, разложила яйца, пироги, блины и задумалась, пытаясь вызвать в памяти образ дядьки Ярца. Она видела его всего несколько раз за всю жизнь и знала плохо. Теперь ей никак не удавалось представить его мертвым. Ей виделся широкоплечий силач, изредка бывавший в Белгороде в гостях у семейства сестры, шумный, веселый, лицом похожий на Лелею, весь двор заполнявший своим громким голосом и раскатистым смехом.

А смерть была вокруг — она пела шепотом из-под трепещущей травы, смотрела с бледных лиц малоновгородцев, таилась в складках длинной рубахи старика. Жители понемногу выбрались из ворот и наблюдали за Медвянкой. Им не верилось, что эта красивая, здоровая и нарядная девица разделяет их горе. На многих холмиках виднелись остатки убогих приношений. Чей-то муж лежал здесь, чьи-то отец, брат, сын, мать, сестра — тоже воины в нескончаемой войне славян со степью. Гряда могильных холмиков казалась в переливах травы бесконечной, как волны.

негромко начала причитать Медвянка, глядя, как красная вечерняя заря горит