какой перед людьми!

— Да как же теперь и найти могилу-то? Там могил этих — что грибов в лесу!

— Да ведь Явор едет, он знает, где дядька схоронен!

— Верно, — со вздохом подтвердил Надежа. — Он сам же и хоронил…

— Батюшко, пусти меня в Мал Новгород! Раз Явор едет, ты и меня можешь пустить без опаски, уж он-то меня убережет! — принялась упрашивать Медвянка.

— И говорить нечего! — перебила ее мать. — Обезумела, прямо печенегам под петлю! Жизнь да воля тебе надоела! Люди, бегите за Обережей, — сглазили девку, может, хоть он ей разум воротит!

Но Медвянка не отставала. Отпор матери ее не смущал — она надеялась уговорить отца. И чем дольше она уговаривала, тем сильнее ей хотелось ехать. Ей любопытно было повидать Мал Новгород, Стугну, о которой столько говорилось вокруг нее. А как все в Белгороде удивятся, узнав, куда она поехала! Никому другому и в голову не пришло бы подобное, а Медвянке еще больше хотелось сделать то, чего никто не делал.

Сначала Надежа никак не позволял ей ехать, но под вечер сдался.

— Боги милостивые, нету моих больше сил! — объявил он, падая на ступеньку у порога и сжимая в ладонях гудящую голову. — Кто там едет-то? Явор? Вот ежели Явор тебя на свою голову возьмет — поезжай, и далее спрос не с меня!

Медвянка радостно взвизгнула и побежала на княжий двор искать Явора. Ее провожал крик неугомонной Зайки: «Я тоже хочу-у-у! »

— Ты что, господине мой, ума лишился? — недоуменно воскликнула Лелея. — Куда…

— Пущай бежит! — Надежа устало махнул рукой. — Может, хоть помирятся…

Причитая, Лелея, однако, затеяла печь блины в жертву умершему, варить яйца, а Зайка деловито принялась разрисовывать их разноцветными узорами.

Медвянка недаром укололась — целый день Явор только о ней и думал. Он то бродил по воеводскому двору, то сидел в шумной гриднице среди людей, никого не видя и не слыша, то уходил в дружинную избу, где ночевал, но нигде не мог найти себе места, везде ему было постыло. Мужчины, напившиеся на жальнике пива и браги в честь умерших, теперь распевали песни, а Явора это только раздражало. Все лица вокруг казались ему неприятны и пусты, он сделался мрачен и неразговорчив и чувствовал себя несчастным, как никогда в жизни. Надежда добиться ответной любви Медвянки оказалась сильнее, чем он думал, и от ее отказа он страдал сильнее, чем предполагал. Все теперь было Явору безразлично, день тянулся долго-долго, как год, а будущее выглядело тоскливо и безотрадно — впереди простиралась вереница таких же унылых и пустых дней. «Плачет тоска и рыдает, по белу свету блуждает, и тоски той есть не заесть, пить не запить, спать не заспать, никакой думой не задумать», — сама собой вертелась у него в голове старая песня, и на сердце было то же — тоска и отчаяние. Только Медвянка заставила его задуматься о женитьбе; казалось, она — суженая, единственная, данная богами. Думалось: вот судьба, и будет так, потому что не может быть иначе. Но Макошь и Лада только поманили его счастьем и жестоко обманули! В отчаянии Явор чуть не выбросил и платок Медвянки, теперь выглядевший пустой насмешкой, и перстенек, но все же не смог с ними расстаться. Они были ему дороги, как память о надежде. Мысль о другой девице даже не пришла Явору в голову: Медвянка казалась ему единственной на свете — милее света белого, милее солнца красного, а все другие рядом с ней были скучными и неприглядными. «Сорвался! — думал о себе Явор, вспоминая кабаний лов, и закрывал глаза, словно ему было больно смотреть на свет. — Лучше бы кабан меня тогда затоптал! » Явор стыдил сам себя — такие помыслы недостойны мужчины! — но ничего не мог с собой поделать. Ладно. Как рана — сожми зубы и терпи. Пройдет. Забудется.

Безо всякого участия выслушал Явор тысяцкого, велевшего ему взять завтра свой десяток и отправиться в дозор к Стугне, к Малу Новгороду. В другое время это поручение живо заняло бы Явора, а теперь ему было все равно, ехать куда-то или оставаться дома. Он думал о конях, об оружии, о припасах на дорогу, о выборе лучшего пути, о том, что не худо бы взять кого-нибудь, кто по-печенежски разумеет, Изрочена у тысяцкого попросить, — мало ли что повстречается? А в душе его, как вода подо льдом, все текла и текла боль. Наверное, протечет и забудется. Но не сразу.

— Я тебе когда еще велел щит отчистить? — сурово выговаривал Явор самому младшему из гридей своего десятка, только прошлым летом посвященного из отроков в кмети, Спорышу. Лицо Явора было спокойно, голос тверд, и никто не мог догадаться, что творилось в его сердце. — Рожу-то небось с утра умыл, волосья расчесал, а щит у тебя — будто на нем глину месили. Воину краса оружие, забыл, чему учили? Я тебе не кощунник, по три раза одно запевать не стану, — завтра увижу щит заляпанный, так вместо дозора к батьке в село поедешь, навоз отгребать.

Спорыш, румяный юркий парень восемнадцати лет, виновато склонил голову, молил Яровита пронести грозу и молчал — знал, что Явор любит оправдания не словами, а делами. И младший из Небесных Воинов услышал — краем глаза Спорыш заметил, что лицо Явора вдруг дрогнуло и изменилось и смотрит он не сюда, а поверх его головы на двери гридницы.

— Явора не видали? — послышался звонкий, всему Белгороду знакомый голос Надежиной дочки.

Смело и без смущения расталкивая всех по пути, девушка-огнецвет вбежала в гридницу, а Явор смотрел на нее и не верил своим глазам. Он никак не ждал увидеть ее сегодня снова и не желал этой встречи — ни сегодня, ни завтра, никогда! Она казалась ему чужой, но больно ранила одним своим видом. Ее оживление было так несхоже с его тоской, что на миг Явор даже возненавидел ее. Быстро повернувшись, Явор хотел уйти, но тут Медвянка его заметила.

— Вот ты где! — воскликнула она и устремилась к нему через гридницу с такой поспешностью, которая еще вчера сделала бы его счастливым. — А я тебя везде ищу — чего только про меня завтра говорить станут! Как не надо, так тебя конем не объедешь, а как надо, так не дозовешься!

— Чего же тебе надо-то от меня? — досадливо, зло спросил Явор. Он хотел бы сдержаться, быть спокойнее, но боль и ярость клокотали в нем и искали выхода. Как Медвянка не щадила его, так и он не собирался щадить ее теперь. Уперев руки в бока, он выпрямился и вскинул голову, нарочно выставляя напоказ свой сломанный нос. — Не ошиблась ли ты второпях, боярышне-свет, не княжича ли какого, ликом ясного, искала? Я-то, горшок чумазый, тебе не сгожусь!

Медвянка растерялась, запнулась в двух шагах от Явора, словно под ногами у нее вдруг треснула земля, и изумленно посмотрела в его непривычно жесткое лицо. Она не знала, что эта жестокость — от боли, и испугалась, как будто добрый домашний пес вдруг оскалил на нее зубы по-волчьи. Явор никогда не разговаривал с ней так резко и не смотрел так враждебно. Неожиданно она почувствовала, что может и не получить того, чего хочет. Чуть ли не впервые в жизни Медвянка не нашла слов — не знала, как с ним теперь говорить, и молчала.

Но как Медвянка была не жестока, а только легкомысленна, так и Явор был горд, но не обидчив и не мстителен. Видя смятение на лице девушки, он смягчился. Сорока она глупая, так не равняться же ему с ней! Тоже, нашел супротивника!

— Ну, коли правда меня искала, так вот он я, — чуть погодя сказал он. — Нашла — так говори зачем. Не тяни, мне дела много, тысяцкий завтра на Стугну посылает.

Его голос был почти спокоен, но отрывист, а лицо и глаза говорили: сказывай, чего надо, и уходи! Больше нам с тобой говорить не о чем.

— Вот затем и искала, — выговорила Медвянка, стараясь одолеть смущение. Взгляд Явора давил ее, какая-то сила толкала прочь, но она не сдавалась. — Возьми меня с собой в Мал Новгород.

— Чего?

Явор даже наклонился к ней, думая, что плохо расслышал. И Медвянка впервые заглянула ему в глаза. Впервые в жизни она обратила внимание на чьи-то глаза — до сих пор ей довольно было знать, что все восхищаются ею. Впервые за два года она заметила, какого цвета у него глаза — серые с зеленоватым отливом, и на миг забыла обо всем, вглядываясь в них. Глубокие глаза мужчины смотрели на нее с достоинством и отчуждением, и дубовый пол покачнулся под ногами Медвянки. Все вдруг стало не так, как она привыкла думать. Явор вдруг стал совсем не тот, и этот новый Явор был гораздо важнее и интереснее прежнего. Льдина оторвалась от берега и несла ее, покачивая, по бурной реке в неизвестные дали.

Почти бессознательно Медвянка повторила свою просьбу, но тут же овладела собой и стала настаивать с прежним жаром. Теперь ее влекло уже не к дядиной могиле и не к Малу Новгороду, а к самому Явору.