Коль не совпадает, Масса не читает, Значит, он страдает целый век. На других похожий, Полноте, он тоже, Тоже настоящий человек. 12.VI. — У Мандельштамов волнения: Осип Эмильевич проходит медобследование на предмет установления нетрудоспособности (рука) и установления необходимого объема лечения. Волнения. Но все это сейчас снято. Сегодня умерла жена Калецкого. Надежда Яковлевна говорила, что ее (Н. Я.) отец был единственным человеком, перед которым Ося не хорохорился. Тоже по-человечески он жил то время, что были у Калецкого сегодня.
Похороны, наверное, завтра.
20 июня. — (Рудаков налетает на Осипа Эмильевича из-за рецензии на книгу стихов Г. Санникова) :
«Вы боитесь поверить Вагинову, называете Багрицкого 'подпоэтом', а тут выхваляете четверостепенное. Кто, судя по Вашей манере делить на сорта и ранги, выше — Багрицкий или Санников?» (Пауза.) О. Э.: «Санников». — Я хвалю «Победителей», говоря, что это стихи, какие дай Бог писать всякому (!), он мне возражает, что это «Гумилев на революционной романтике».
«Вы делаете нехорошее дело (и недаром до сих пор от меня по секрету — ведь рецензию мне не читали). Вы должны были бы писать о Багрицком, Вагинове». Он после большой паузы: (лежа) читает и — носом к стене.
27 июня. — О. знает, что я сейчас работаю над стихами (дома). Увидел в блокноте, тобой присланном, «Осенние приметы» Заболоцкого[56]. Попросил прочесть. Я чудно прочел. Он и Н. охали и оживлялись. В конце… он стал многословно ругать. Ругань такая:
«Обращение к читателю, как к идиоту, поучение ('И мы должны понять') — тоже, Тютчев нашелся… Многословие… Подробности… А что мы узнаем? Что корова — существо на четырех ногах. Природа-то перечислена. Тоже, Гете нашелся… Это капитан Лебядкин, а не стихи… В хвост и в гриву использован формалистический прозаический прием отстранения (я поправил: остранения)… Все на нездоровой основе. И стихи-то не Заболоцкого, а ваши». Я сказал, что они из «Известий». Н. вспомнила об этом… «Ну, тогда на вас похоже, сказанное больше относилось к вам. У Заболоцкого тоже все так но я думал — это вы».
5.VII. — Сегодняшний мой день такой: дал деньги хозяйке, потом М. (в дом дня на 4) и у них устроили обед. Надин готовила по мною купленным продуктам (суп овощной, яичница, блинчики с земляничным компотом — вышло рубля на три с хвостиком на нос в заключение О. сбегал за 300 гр. мороженого). Потом дождь. Шахматы с Надин: если она не берет назад ходы, я не проигрываю, но сам от переигрываний воздерживаюсь с трудом — привык. Здесь Камерный театр. О. знаком там, и решили идти на «Сирокко»[57]. Пошли. Опоздали. Сидели в оркестре (очень весело, и видно). Артисты Осипа уважают. Вчера у них дома была Ефрон[58], завтра будет несколько.
Пьесу не досмотрели: они по неуравновешенности, я за компанию… Они все пишут Гете (для радио). За вечерним чаем — я: «А помните Кузмина стихи о Гете? (в 'Нездешних вечерах')». О. морщится: «Наверное, плохие». Я читаю (а стихи хорошие); он читает что-то из «Сетей» и добавляет: «Гумилев говорил, что поэт К. плохой». Я говорю: «Это почти так, т. к. лучшее — 'Гуль' и 'Форели'[59] — написаны много времени после оценки Гумилева». Несколько общих фраз о произнесении некоторых слов, и я говорю: «А как надо 'Конквистадор' произносить, об этом спорят все знающие Гумилева». О.: «О нем рассуждает много народу, которому этого не надлежит делать. А книга первая не такая плохая, я ему всегда говорил, что он хорошо начал…» Лина, все это есть (неразб. — Э. Г.) Гумилева (об нем-де никто не должен говорить теперь), и полемика (начал хорошо), а кончил, не плохо ли? Ай да Оська!
У М-ов внутренний междуусобный полумир.
6.VII. — У Мандельштамов либо сегодня, либо завтра артистки Камерного на варениках. Рад, что (сознательно) отсутствую.
9.VII. — М. погружен в радио (Гете, которого просят еще переправить; это три недели работы Надин и О. пляса вокруг). Он собирается от газеты ехать в колхоз. Его это оживляет и занимает. Стихов нет. Он самопогружен. Я получил Сумарокова, когда его не было дома, показал Надин Сумарокова, та в восторге! пришел О. — тоже, оба зачитали.
11.VII.35. — День длинный. И, прежде всего, паспортный. В отделении милиции – очередь, часы — и паспорт (трехмесячный). Заходы на почту и к Мандельштамам в перерыве стояния. У Мандельштамов некоторое успокоение. Хотя Ося огорчен (ошеломлен) приходом «полковника» (объясню, что это такое), смертью котенка и некоторыми неладами с Гете. Это днем, а сейчас вечером – мир и благодать и планы.
22.VII. — Теперь о М. Сейчас ночь (1 ч.). Луна уже полуудлиненная, а в 12.05 они уехали к станции Калач на декаду, м. б., более. Боже, какая сразу пустота, т. е. отсутствие назойливого фона ста с лишним дней. Расстались более чем нежно. В вагоне (они внутри, я снаружи) ели куриные котлеты, запивая их вишневым морсом с нарзаном. Говорили нежные вещи. Обещали писать. Поняли и сказали, как привыкли друг к другу. Совсем расставаться будет очень трудно. О. последних дней поглощен моей литературной легализацией. Умоляет писать стихи; хотя бы легкую статью о Кюхельбекере; рецензии. Все чуть шало, но искренно и проникновенно (хотя это и порыв). Н. держит себя ультрачудно (поняв и приняв мою роль в О.). Получается немного трогательно, особенно после того, как я его так ругал, но невероятное счастье — наша встреча. В конечном счете ждать лучших результатов и нельзя, может быть. Протест на меня в работе — лучшая похвала, а уступки в работе над его стихом, его согласия — даже оценки не имеют. Надо работать и жить! И верить в столичные встречи.
31.VII. — Утром (в 9) разбудили Мандельштамы. Записываю тебе первое и главное. Они бодры. О. весел. Там было так. Жили они в Доме крестьянина. О. пленил партийное руководство и имел лошадь и автомобиль и разъезжал по округе верст за 60—100 с партийцами знакомиться с делом. Надин говорит, что он их очаровал, но чем, не признается, т. к. это было не в ее присутствии. Говорит, что произошло это потому, что под боком не было любящей жены, которая при его взлете сказала бы: «Молчи, дуралей». О. мне говорит: «Два с половиной часа чувствовал себя Рябининым (секр. обкома), который инспектирует область. Они думали, что приехал писатель, расшатанный, с провалами, а я им… я им… дал до 12 важных указаний и без числа мелких…» На вопрос мой — каких же — он лукаво смеется и говорит, что не может пересказать, что это было вдохновение. По сути, он распустил перед ними хвост и действительно пленил личным обаянием, которое при подобающей настроенности излучается им здорово. Покрутит и напишет очерк. Это внешнее. А фактически это может быть материал для новых «Черноземов». Говорит: «Это комбинация колхозов и совхозов, единый район (Воробьевский) — целый Техас с очень сложной картой чересполосиц. Люди слабые, а дело делают большое, настоящее искусство, как мое со стихами, — там все так работают».
О яслях рассказывает, о колхозниках. Их там (М-ов) заели клопы и блохи. Он говорит, что эти звери для клопов мелки, для блох велики, назвал комбинированно: блохохотам. Говорит, это новая разновидность. Факт тот, что он, не зная деревни, видел колхоз и его воспринял. Но сам добавляет: «Вот все ошибаюсь, скажу про какого-нибудь председателя, что он молодец, что ему дивизией бы командовать, а секретарь райкома мне скажет, что тот отменно плохой работник; то же с отдельной колхозницей. Видите, как
