В ряду стихов, в которых живет завуалированный образ Нади, особой сложностью отмечено уже помянутое стихотворение об инцесте библейского Лота со своими двумя дочерьми «Вернись в смесительное лоно…». Надежда Яковлевна в своем позднем комментарии, признавая себя в одной из дочерей-«кровосмесительниц», называет это стихотворение «жестоким и странным». С этим можно согласиться, но целиком ее трактовка не выдерживает критики. Она отталкивается от заключительных строк: «Нет, ты полюбишь иудея, / Исчезнешь в нем — и Бог с тобой». Спор с ней может разрешить знакомство с подробностями биографий обоих Мандельштамов.
Надя придает главенствующее значение тому, что она единственная еврейка в «донжуанском списке» Осипа Эмильевича. Поэтому он «остро почувствовал свое еврейство». Наоборот, скажу я, влюбляясь в христианок разных национальностей, он мог острее почувствовать себя евреем, будучи традиционным отщепенцем. «Евреев же он ощущал как одну семью — отсюда тема кровосмесительства», — продолжает Надя. Такая софистика приводит к абсурду: евреи известны своей семейственностью, что же, они все вышли из «смесительного лона»? Тогда появилась бы проблема вырождения целого народа. А легенда о Лоте, напротив, так высоко держит знамя рода, что для спасения этого принципа прощает дочерям праведника даже инцест. Они — жертвы высокого долга, а не клятвопреступницы.
Далее: Надежда Яковлевна попеняла поэту за то, что он «перепутал» две библейские легенды, назвав безымянную дочь Лота именем нелюбимой жены Иакова — Лии. Возражаю: Мандельштам никого ни с кем не спутал. Опираюсь на его высказывание о композиции «Египетской марки»: «Я мыслю опущенными звеньями». Так он объяснил мне кажущуюся непонятность этой повести. Мандельштам не терпел описательной поэзии. Он брал отдельные признаки сегодняшнего дня — того, что он видел и впитывал в себя в данное время, и тут же с летучей стремительностью гениальной мысли обобщал это в самостоятельные сюжеты, рисующие мир по-новому.
В бурный период гражданской войны Мандельштам жил чрезвычайно интенсивно: много ездил по разным городам, дважды был арестован тайной полицией разной политической ориентации, прожил лето в Киеве в 1919 году, где встретился с Надеждой Яковлевной и сблизился с ней. Тем не менее они расстались в сентябре. Он уехал в Крым и только 5 декабря 1919 года вспомнил о ней, понял, как она ему нужна, почувствовал, что его связь с ней — не только любовь, но и какое-то родство: «Обо всем, обо всем могу сказать только тебе». Конечно, была такая область, которая оставалась ей еще недоступной, — его творчество, но он был так экспрессивен, что нуждался в друге и собеседнике каждую минуту. Он называет ее в этом письме «сестрой», «дочкой», «деткой» и «другом», за что-то просит его извинить («Прости мне мою слабость») и признается: «Не могу себе простить, что уехал без тебя!»
После такого — умиленного и нежного — письма можно было бы сразу съехаться и остаться навсегда вместе, но очередная смена власти на Украине отрезает путь в Киев. Мандельштам очутился в Петрограде. Здесь он много выступает, получает признание и успех. В конце октября 1920 года знакомится с О. Н. Арбениной. Встречи их продолжаются около трех месяцев.
Страсть к Арбениной породила целый цикл первоклассных стихотворений Мандельштама. Несомненно, написанные в том же 1920 году стихи о Лоте и его дочерях родились из размышлений Мандельштама о своей сокровенной жизни. Он воспринимал Арбенину в образе мифической Елены Троянской. Ее «соблазнительный образ» составляет центр гениального «Коня» из арбенинского цикла. Эта страсть разъединила его с Надей. Недаром в возобновившейся в 1921 году переписке с будущей женой он обращается к ней уже на «Вы». Иными словами, все надо было начинать сначала.
В своих воспоминаниях Арбенина рассказывает: «Наша дружба с М<андельштамом> дотянулась до января 1921 года… Я потом встречалась изредка с М. и его женой у Лившицев. Мы говорили не без смущения…»[217].
Это беглое замечание показывает, что стихотворение о дочерях Лота имеет мало отношения к Библии, но несет в себе важное автобиографическое признание. Если вспомнить, что биографический мотив держит всю структуру стихотворения «Как по улицам Киева-Вия», для нас многое прояснится в истории жизни и гибели Осипа Эмильевича Мандельштама. Когда в стихах о Киеве-Вии говорится «не знаю, чья жинка», то мы догадываемся, что речь идет о бывшем и новом возлюбленных мужественной скиталицы по городу. Позволим себе допустить, что ее бывший муж не был евреем. И тогда мы получим:
И «роковая перемена», и любовь к иудею, и, главное, «Ты будешь Лия — не Елена» — все это отражает подлинное соотношение сил в браке Мандельштамов. У них была не страсть, а что-то другое, не менее сильное — ощущение полной раскованности. Тот же процесс мы наблюдаем в стихотворении «Я с дымящей лучиной вхожу…». Его толкуют обычно однозначно, позволяя себе даже печатать его под заглавием «Неправда», впервые помещенное так в мало авторитетном мюнхенском альманахе «Мосты». Комментаторы при этом игнорируют основное свойство мандельштамовского слова, толкуя его как алле горию — обязательно политическую и обязательно антисталинскую (якобы, как утверждает Н. Я., Сталина в народе называли «шестипалым», то есть колдуном или сатаной). Но слово Мандельштама многослойно, несет в себе несколько смыслов. Из них самый тайный часто оставался не совсем ясным ему самому. Вот почему О. Э. мог в письмах к Наде быть нежным и заботливым до «неправдоподобия» (см. Ахматову), а в стихах называть ее с резкой грубостью. Это — вмурованный на самое дно многоэтажного слова поэта подспудный смысл его отношений с Надей, ворвавшийся в его поэзию помимо его воли. Недаром еще в 1912 году Мандельштам писал в рецензии на сборник стихов И. Эренбурга «Одуванчики»: «Истинное поэтическое целомудрие делает ненужным стыдливое отношение к собственной душе».
Об особом таланте Нади вызывать собеседника на доверительную откровенность вспоминал в конце своей жизни филолог и писатель Эдуард Григорьевич Бабаев. Его молодость прошла в Ташкенте, куда приехала во время войны уже овдовевшая Надежда Яковлевна Мандельштам. Он сразу подпал под ее всепоглощающее влияние. Процесс овладения ею душами молодых он обозначил словом «спираль» и описывал этот прием так: «вначале она снимала один еще поверхностный слой сомнений, стесняющих поведение мальчика. Постепенно она повышала свой интерес к нему, а под конец угадывала самую болезненную точку в его самосознании и с легкостью ее снимала оброненным якобы вскользь освобождающим словом. Это было уже не сочувственное понимание, а настоящее отпущение грехов. Вот что создавало необыкновенную легкость в общении с ней». В таких играх протекала вся вторая половина ее жизни. Но не так это было просто, когда она жила рядом с гениальным поэтом. Разобраться в этой сложности нам поможет внимательное перечитыванье стихотворения «Я с дымящей лучиной вхожу…»:
