Казалось бы, все бурные происшествия, связанные с арестом и высылкой Мандельштама, могли совершенно вытеснить всякую память о Марии Петровых. Даже не казалось бы, а действительно вытеснили. Анна Андреевна сообщает, и я это помню, так оно и было, что после его ареста она увидела Осипа Эмильевича только в феврале 1936 года, когда поехала навестить его в Воронеже. Там, по ее словам, он рассказал ей все подробности своего дела и следствия, но Анна Андреевна о них никогда никому не рассказывала и не раскрыла в своих «Листках из дневника».
После этого в течение всех довоенных лет, насколько я могла заметить, Анна Андреевна с Марией Сергеевной почти не встречалась и во всяком случае упоминала о ней только с чужих слов. Например, что Маруся оказалась страстной и педантичной матерью, особенно когда кормила девочку. В эвакуации они очутились в разных городах: Анна Андреевна в Ташкенте, а Мария Сергеевна в Чистополе. Но уже после войны у них возобновилась, а может быть, только началась тесная дружба.
Маруся неизменно относилась к Анне Андреевне с преданной любовью, а для Ахматовой она стала одним из самых дорогих ей друзей. Я сужу не только по моим личным многолетним впечатлениям, но и по редкой дарственной надписи 9 мая 1959 года, в которой Анна Андреевна назвала ее «светлым гостем моей жизни»[215].
Вопрос о поведении Маруси в год, предшествующий аресту Осипа Эмильевича (то есть 1934), естественно, отпал. Но неожиданно он возник уже в 50-х годах, в совершенно новой обстановке и в новой форме. Это самостоятельная проблема одного стихотворения Осипа Эмильевича, ставшего известным только тогда.
Черная свечка
Удивительный образ черной свечки содержится в стихотворении «Твоим узким плечам под бичами краснеть…». Эти стихи имеют свою особенную историю. По-видимому, Осип Эмильевич написал их уже в Воронеже, почти через год после того, как был туда переведен из Чердыни. К этому времени, в апреле 1935 года, в Воронеже появился высланный из Ленинграда молодой литературовед Сергей Борисович Рудаков. Надя, оставив его с Осипом Эмильевичем, уехала в Москву по делам. Оказавшись один и вместе с тем с новым собеседником, стимулирующим его к писанию стихов и к разговорам о поэзии, Мандельштам написал стихи, посвященные двум разным женщинам. Обе они потрясли его своей судьбой.
Одна из них, Ольга Александровна Ваксель, как мы знаем, играла в 20-х годах большую роль в ленинградской жизни Надежды Яковлевны и Осипа Эмильевича. В 1935 году они получили запоздалое известие о ее смерти. Еще в 1932 году она покончила жизнь самоубийством в чужом городе, куда уехала из России, выйдя замуж за норвежца. Весть о ее трагической кончине потрясла обоих Мандельштамов. Надя узнала об этом в Москве. Она горевала, вздыхала, но вспоминала ее эротически, приговаривая: «Лютик, Лютик!.. Она никому не умела отказать». А стихотворение Осипа Эмильевича к той же Ваксель («Возможна ли женщине мертвой хвала…») пронизано глубоким чувством:
В это же время Рудаков скопировал и послал своей жене в Ленинград стихотворение, обращенное к другой женщине. Отсюда оно стало известно только в 50-х годах, когда Н. И. Харджиев посетил вдову Рудакова, собирая материал для первого посмертного издания стихотворений Мандельштама.
Трудно было понять, кому посвящены эти стихи.
Об этом говорила и писала Надежда Яковлевна. Она приводила разумные доводы в пользу своей кандидатуры, но не могла отмахнуться от не менее убедительных признаков какой-то другой женщины, за чью участь поэт боялся. И не только боялся, но чувствовал себя виновным в ее возможной гибели. Об этом недвусмысленно говорят заключительные строки этого загадочного стихотворения:
Надежда Яковлевна заканчивает свой этюд словами: «Я не знаю, что о них думать, и это меня огорчает». Но после ее смерти, а также уже после смерти Марии Петровых в печати впервые появились документы, проливающие свет на происхождение этих стихов. Попытаемся в них разобраться.
Это протоколы следствия 1934 года. Напомню, какие сведения мы получили от Нади, когда она вернулась тогда с Лубянки. Получалось, что на следствии Мандельштам видел свои сатирические стихи о Сталине, кем-то записанные. Ему показалось, что это почерк Марии Петровых. Между тем он не назвал ее среди слушателей этих стихов. После первого допроса он вернулся в камеру, естественно, в чрезвычайном возбуждении и подавленности в одно и то же время. Я не представляю себе, чтобы его не стало мучить сомнение. Если «у них» есть уже запись этого стихотворения, сделанная рукой Марии Петровых, то как же он не указал на нее в числе слушателей?! А ведь его ставка была на полную откровенность перед судьями!
На следующем допросе он решил исправить свою ошибку. Не дожидаясь вопроса, он поспешил доложить следователю, что вот еще была такая-то — Мария Сергеевна Петровых. По первоначальным рассказам Нади, услышав это имя, следователь усмехнулся: «А! Театралочка!». Больше ничего Осип Эмильевич как будто тогда не успел рассказать Наде.
В действительности он не только произнес имя Петровых, но не скрыл, что она записала текст антисталинского стихотворения, но, «правда, — добавил он, — обещала сразу сжечь эту запись». Вот с такими откровениями Осип Эмильевич, и наивный, и хитрый, и благородный, и предатель, предстал перед следствием.
Мандельштам сам понимал, как далек он был в этом положении от доблестной стойкости оппозиционера. Судя по копии, сделанной С. Б. Рудаковым в Воронеже, Осип Эмильевич оценил свое поведение в басне, сочиненной по дороге в Чердынь, то есть через пять дней после выхода с Лубянки:
Но основной расчет на оправдание или на облегчение участи Мандельштама был именно в том, что стихи о Сталине никто не записал. И назвать единственного человека, который их записывал, — это значило подвергнуть его более строгой статье обвинения: «распространение контрреволюционного материала». И это, вероятно, терзало совесть Мандельштама.
Стихотворение о «черной свечке» — это оправдание или раскаяние. Оно лишено эротики, обращено к любимой женщине. Такое прямое высказывание мы встречаем в лирике Мандельштама лишь один-
