видом покачали головой.
Когда Эшли, взяв коляску тетушки Питти, поехал на вокзал проводить товарищей, Мелани взволнованно схватила Скарлетт за руку.
— В каком ужасном состоянии у него форма! Как ты думаешь, он очень удивится, когда я преподнесу ему мундир? Как жаль, что у меня не хватило материи и на бриджи!
Упомянув о мундире, Мелани наступила Скарлетт на любимую мозоль. Ведь Скарлетт так бы хотелось самой преподнести Эшли этот рождественский подарок. Серое офицерское сукно ценилось теперь буквально на вес золота, и Эшли носил форму из домотканой шерсти. Даже грубые сорта тканей стали редкостью, и многие солдаты надели снятую с пленных янки форму, перекрашенную в темно-коричневый цвет краской из ореховой скорлупы. Но Мелани необычайно повезло — судьба послала ей серого сукна на мундир: чуть коротковатый, правда, но все же мундир. Работая в госпитале сиделкой, она ухаживала за одним юношей из Чарльстона и, когда он умер, отрезала у него прядь волос и послала его матери вместе со скудным содержанием карманов этого бедняги, прибавив от себя несколько строк о его последних часах и умолчав о перенесенных им страданиях. Между женщинами завязалась переписка, и, узнав, что у Мелани муж на фронте, мать покойного послала ей приготовленный для сына кусок серого сукна вместе с медными пуговицами. Это было великолепное сукно, плотное, шелковистое, явно контрабандное и явно очень дорогое. Сейчас оно уже находилось в руках портного, Который, подгоняемый Мелани, должен был закончить мундир к утру первого дня рождества. Скарлетт не пожалела бы никаких денег еще на один кусок материи, чтобы форма была полной, но в Атланте раздобыть что-либо подобное было невозможно.
Скарлетт тоже приготовила рождественский подарок для Эшли, но великолепие мундира затмевало его, делая просто жалким. Это был небольшой фланелевый мешочек с принадлежностями для починки обмундирования — двумя катушками ниток, маленькими ножницами и пачкой драгоценных иголок, привезенной Реттом из Нассау; к этому она присоединила три льняных носовых платка, полученных из того же источника. Но ей хотелось подарить Эшли что-нибудь более интимное, что-нибудь из таких вещей, какие только жены дарят мужьям: рубашку, перчатки, шляпу. Особенно шляпу. Это маленькое плоское кепи выглядело так нелепо у него на голове! Кепи вообще не нравились Скарлетт. Правда, Несокрушимый Джексон вместо широкополой шляпы тоже носил кепи, но от этого они не становились элегантней. Однако в Атланте продавались грубые войлочные шляпы, а они выглядели еще более нелепочем кепи.
Мысль о шляпах заставила Скарлетт вспомнить про Ретта Батлера. Вот у кого много шляп: широкополые летние, высокие касторовые для торжественных случаев, маленькие охотничьи шапочки и фетровые шляпы с широкими, мягкими полями — светло-коричневые, черные, голубые. На что ему столько шляп? А ее драгоценный Эшли ездит под дождем в этом своем кепи, и капли стекают ему за воротник!
«Я выпрошу у Ретта его новую черную фетровую шляпу, — решила она. — Обошью ее по краям серой лентой, вышью на тулье инициалы Эшли, и получится очень красиво».
Она задумалась на минуту. Это будет не так просто — выпросить у Ретта шляпу без всяких объяснений. Но не может же она сказать ему, что шляпа нужна ей для Эшли. Он поднимет брови с этим своим мерзким выражением, которое появляется у него на лице, стоит ей только упомянуть имя Эшли, и почти наверняка откажется выполнить ее просьбу. Не беда, она придумает какую-нибудь жалостливую историю про раненого из госпиталя, оставшегося без шляпы, а Ретту совсем не обязательно знать правду.
Весь день она использовала всевозможные уловки, чтобы улучить минуту и побыть с Эшли наедине, но Мелани не оставляла его ни на мгновение, да и Милочка и Индия ходили за ним по пятам по всему дому, и их бесцветные глаза под бесцветными ресницами сияли от счастья. Даже сам Джон Уилкс, явно гордившийся сыном, был лишен возможности спокойно потолковать с ним с глазу на глаз.
Все это продолжалось и за ужином, когда Эшли буквально засыпали вопросами о войне. О войне! Кому это интересно? Скарлетт казалось, что и Эшли самому не хотелось углубляться в эту тему. Он говорил много, оживленно, часто смеялся и полностью завладел вниманием всех присутствующих, чего, как помнилось Скарлетт, никогда прежде не делал, но вместе с тем рассказывал о войне мало и скупо. Он шутил, вспоминая забавные истории про своих товарищей, посмеивался над маскировками, с юмором описывал длинные переходы под дождем, с пустым желудком и очень живо изобразил, как выглядел генерал Ли, когда он, после поражения при Геттисберге, появился перед ними на коне и вопросил: «Вы все из Джорджии, джентльмены? Ну, без вас, джорджианцы, нам не преуспеть!» У Скарлетт мелькнула мысль, что Эшли так лихорадочно все говорит и говорит только для того, чтобы помешать задавать ему вопросы, на которые он не хочет отвечать. Когда она замечала, как он опускает глаза или отводит их в сторону под пристальным, встревоженным взглядом отца, в ее сердце тоже закрадывалась неясная тревога: почему Эшли такой, что у него на душе? Но эта Тревога тут же рассеивалась, ибо Скарлетт была слишком переполнена радостью и страстным желанием остаться с Эшли вдвоем.
Однако радость эта начала меркнуть, и Скарлетт почувствовала холодок в душе, когда все, собравшиеся в кружок у камина, стали понемногу зевать, и мистер Уилкс с дочерьми отбыл в гостиницу, а Эшли и Мелани, мисс Питтипэт и Скарлетт, предводительствуемые дядюшкой Питером со свечой в руке, поднялись по лестнице наверх. До этой минуты Скарлетт казалось, что Эшли принадлежит ей, только ей, хотя им и не удалось перемолвиться ни словом наедине. Но когда они остановились, прощаясь, на галерее в холле, Скарлетт заметила, как Мелани вдруг вся залилась краской и у нее задрожали руки, словно от волнения или испуга, как она смущенно опустила глаза, а лицо ее сияло. Она так и не подняла глаз, когда Эшли уже распахнул перед ней дверь спальни, — только быстро скользнула внутрь. Эшли торопливо пожелал всем спокойной ночи и скрылся, не поглядев на Скарлетт.
Дверь за ними захлопнулась, а Скарлетт все еще стояла в оцепенении, и ее внезапно охватило чувство безысходности. Эшли больше не принадлежал ей. Теперь он принадлежит Мелани. И пока Мелани жива, он будет удаляться с ней в спальню и дверь за ними будет захлопываться, отъединяя их от всего мира.
И вот уже подошло время Эшли возвращаться назад в Виргинию — к долгим походам по раскисшим дорогам, к привалам на тощий желудок на снегу, к страданиям, лишениям и опасностям, — туда, где его стройное тело, его гордая белокурая голова в любое мгновение могли быть уничтожены, растоптаны, как букашки под чьей-то небрежной стопой. Неделя призрачного, мерцающего счастья, каждый час которой был прекрасен и наполнен до краев, осталась позади.
Они пролетели быстро, эти дни, напоенные ароматом сосновых веток и рождественской елки, в трепетном свете елочных свечей, в сверкании блесток и мишуры, — пролетели как во сне, где каждая минута жизни равна одному сердцебиению. В эти головокружительные дни радость сплеталась с болью, и Скарлетт жадно старалась не упустить ни единого мгновения, чтобы потом, когда Эшли уже не будет с нею, из месяца в месяц перебирать их в памяти, черпая в них утешение, снова и снова вспоминать каждую мелочь: пение, смех, танцы, какие-то маленькие услуги, оказанные ею Эшли, его желания, предвосхищенные ею, улыбки в ответ на его улыбки, молчание, когда он говорит, а она следит за ним глазами, чтобы каждая линия его стройного тела; каждое движение бровей, каждая складка в углах губ неизгладимо запечатлелись в памяти: ведь неделя проносится так быстро, а война длится целую вечность.
Скарлетт сидела на диване в гостиной, держа в руках свой прощальный подарок и жарко молясь богу, чтобы Эшли, распростившись с Мелани, спустился вниз один и небеса послали бы ей наконец хоть несколько мгновений с ним наедине. Она напряженно ловила каждый доносившийся из верхних комнат звук, но дом был странно тих, и в этой тишине она слышала только свое громкое прерывистое дыхание. Тетушка Питти плакала, уткнувшись в подушку у себя в спальне: полчаса назад Эшли заходил к ней попрощаться. Из спальни Мелани сквозь плотно притворенную дверь не доносилось ни плача, ни приглушенных голосов. Скарлетт казалось, что Эшли скрылся за этой дверью бог весть как давно, и горечь переполняла ее сердце, оттого что он так долго прощается с женой, когда мгновения летят неудержимо и так краток срок, остававшийся до его отъезда.
Она старалась вспомнить то, что готовилась сказать ему всю эту неделю. Но ей так и не удалось улучить минуту, чтобы перемолвиться с Ним словом наедине, и она понимала, что теперь, вероятно, такого случая уже не представится.
Многое звучало так глупо в ее собственных ушах: «Вы будете себя беречь, Эшли, обещаете?», «Смотрите не промочите ноги. Схватить простуду так легко», «Не забывайте обвертываться газетами под рубашкой, чтоб не продуло». Но были ведь и другие, куда более важные слова, которые она хотела ему сказать и которые хотела от него услышать или хотя бы прочесть в его глазах, если он их не
