Генка обнял меня за плечи. — Только не вой, Скок, — шепнул на ухо, а сам распустил губы, подпер кулаком щеку и начал:
Ты, с любовью шитая, Пулями пробитая, У костров сожженная В холод и мятель… Он особенно жал на «я» в «мятели». Я пошел вторым голосом, стараясь не наступать на концы строчек: Временем потрепана, Бережно заштопана, С потемневшим воротом Серая шинель. От «временем потрепана» песня повторялась. Слезы она вышибала. И плевать было на все беды-неудачи. Я пел, как пил до этого, стараясь не жадничать, не торопиться и не запаздывать. Думал только о песне, все остальное отталкивал, оттирал плечом. Ты пропахла порохом, Но ценю я дорого Боевую спутницу Фронтовых недель… — пел Генка, а я завидовал Семену, который глядел на меня одним глазом с черной повязкой. Наверно, считал: Примазываешься, браток. А может, и не думал этого вовсе, а просто старался запомнить слова. Он хоть и спекулянтом стал, но песня ему тоже нравилась. В ночь сырую, длинную Служишь ты периною, Согреваешь ласково, Серая шинель. На другом конце стола Генкин отец подпевал и еще женщины подтягивали. Инженерша сидела тихо и скромно. Мотив был простой. Очень похожий на «Вышел в степь донецкую парень молодой». Генка вел уже третий куплет, обнимая меня за плечо. Хорошая была песня, и мы с ним одинаково ее понимали. Никакого в ней не было вранья. Никакого крику о героизме. Чего кричать? Героизм и без крику был. Иначе не сидеть нам тут за столом и петь… Только несколько слов в тексте мне не нравились, но я молчал, не говорил Генке. Он бы от злости еще чего доброго драться полез. Плотная, суконная, Родиной даренная — Тут Генка выжимал слова, как штангу. Как Атлант — небо держал. Разве тебя могут взять Пуля и шрапнель? Против сердца воина Не бывать пробоине… Вот эта «пробоина» меня немного раздражала, но сейчас она прошла легко. Черт с ней. Может, когда тебя проткнут пулей, рана пробоиной покажется. И еще мне не нравилась «шрапнель». В эту войну, вроде, шрапнели не употребляли. А в общем, черт с ними. Не в них дело. Грудь укроет с орденом Серая шинель… Уже все подпевали, и подполковник, и Семен-сапожник, и мастер цеха (не стесняясь, что не воевал). Все, кроме инженера, который болел язвой. Подполковник пел и не задавался, что ему всего шаг до каракулевой папахи, а сапожник плевал, что свояк высоко поднялся, с генералами вась-вась. Война на всех была одна. Все ее вместе сработали. Никто не считал себя хуже другого. При этой песне чины не имели значения… Теперь начиналось самое главное. Самое — ради чего тянули три куплета и половину каждого повторяли по два раза: Вот приду с победою, Выпью-пообедаю, Мать постелит мягкую, Чистую постель. У всех в глазах стояли слезы. Меня и трезвого, когда пел, прошибало, а теперь, с такой прибавкой — говорить нечего… Я снова подумал об отце. В светлый угол горницы Со слезами гордости Мать повесит спутницу — Серую шинель. Вот была песня! Человек с войны вернулся. Живым. Мы чокнулись еще. Я уже не был тут чужим. Уходить не хотелось. Вот чего умела песня. (С водкой на пару!) Победа! Жизнь. И нечего раньше времени руки поднимать! Эх, пить будем, Гулять будем, А смерть придет — Помирать будем. И правильно. Это только Козлов до времени сдавался. Да и то не во всем. Светку все-таки обнимал. Что смерть, что тюрьма — одно и то же, а до них пожить можно. Пить, закусывать, улыбаться через стол Генкиному отцу и обнимать Генку, как брата.
