– Нет, – отозвалась девушка с опаловыми глазами. – Я открыла не эту дверь, а совсем другую. У меня не сразу получилось, но я все же смогла ее открыть.

Лицо ангела исказилось. В нем не было больше ни доброты, ни сострадания, – одна только ненависть, черная, холодная ненависть.

– Я убью тебя, – сказал он.

– Как вы убили всех моих родных? Нет, вряд ли вам удастся еще кого-нибудь убить.

Ислингтон все еще цеплялся побелевшими пальцами за колонну, но его тело висело в воздухе параллельно полу. Он уже наполовину скрылся в дверном проеме. Это выглядело и забавно и жутко одновременно.

– Закрой дверь! – попросил он. – Прошу тебя, закрой дверь! Я скажу тебе, где твоя сестра… Она еще жива…

Дверь вздрогнула.

В ту же секунду Ислингтона унесло в дверной проем. Маленькая, машущая руками фигурка мелькнула вдали и исчезла в вихре ослепительного оранжево-лилового света. Ветер усилился. Ричард отчаянно надеялся, что его кандалы и цепи выдержат. Он чувствовал, как его тоже засасывает в дверной проем. Оглянувшись, он увидел, как маркиз Карабас трепыхается на ветру, будто марионетка, которую вот-вот засосет в пылесос.

Стол, в ножку которого вцепился мистер Вандемар, полетел к двери и застрял в дверном проеме. Мистер Круп и его напарник были уже снаружи, но не собирались сдаваться. Мистер Круп ухватился за фалды пиджака мистера Вандемара, и теперь, глубоко вздохнув, начал медленно ползти по его спине. Стол заскрипел. Мистер Круп посмотрел на Дверь и улыбнулся, как обожравшийся наркоты лис.

– Это я убил твоих родных. Я, а не он. И теперь я наконец-то доберусь и до тебя…

Тут пиджак не выдержал, и мистер Круп полетел в дверной проем, сжимая в руке клок темной ткани. Мистер Вандемар посмотрел, как напарник летит в никуда, подхваченный оранжевым вихрем, и перевел взгляд на Дверь, но в его взгляде не было ни ненависти, ни жестокости. Пожав плечами, – насколько может пожать плечами человек, цепляющийся за ножку стола, он тихо сказал:

– Пока!

И разжал руки.

Его тут же засосало в дверной проем, и он полетел к мистеру Крупу, уменьшаясь с каждой секундой. Вот уже их крохотные фигурки слились в одну черную точку на фоне бескрайнего моря оранжево-лилового света, а вскоре и эта точка исчезла. «Что ж, – подумал Ричард, – в конце концов, они ведь были напарниками».

Дышать становилось все труднее и труднее. У Ричарда начала кружиться голова. Стол с грохотом разлетелся в щепки, и они полетели в оранжево-лиловый мир. Внезапно у Ричарда расщелкнулись кандалы на правой руке. Он тут же ухватился свободной рукой за цепь, которая вела к кандалам на левой руке. «Как хорошо, что палец у меня сломан на той, которая все еще в кандалах», – подумал Ричард, изо всех сил сжимая правой рукой цепь. Левая рука горела огнем – не только из-за сломанного мизинца, но и из-за того, что кандалы врезались теперь в запястье с удвоенной силой. Ричард закричал от боли.

Он задыхался. Перед глазами повисла белая пелена. Он понимал, что еще немного – и кандалы не выдержат…

Внезапно каменная дверь захлопнулась, и грохот эхом разнесся по залу. Ричарда отбросило назад, он ударился спиной о колонну и рухнул на пол. В подземном зале воцарилась тишина, – тишина и кромешная тьма. Ричард закрыл глаза, но вокруг было и без того темно, поэтому он снова открыл их.

Через некоторое время маркиз сухо спросил:

– И куда же ты их отправила?

И Ричард услышал чей-то голос. Конечно же, это был голос Двери, но он казался таким чистым, тонким, детским, – так говорит ребенок, ложась в постель после долгого и трудного дня.

– Не знаю… Куда-то очень далеко… Я… я очень устала. И я…

– Дверь, сними с нас кандалы, – попросил маркиз.

«Как хорошо, что он это попросил», – подумал Ричард. Надо было как-то избавиться от этих дурацких оков, но сам он был не в состоянии произнести ни слова. Послышался тихий щелчок – это расщелкнулись кандалы, – потом звон цепей, ударившихся о стальную колонну. После этого кто-то зажег спичку, поднес ее к свече, и в темноте огромного каменного зала зажегся крошечный огонек. Свечи горят, поленья трещат, подумал Ричард и сам удивился, с чего ему вдруг вспомнилась эта фраза.

Дверь, шатаясь, подошла к маркизу, освещая себе путь свечой. Она протянула руку, дотронулась до оков, и они упали на пол. Маркиз Карабас потер затекшие запястья. Потом девушка подошла к Ричарду и дотронулась до его кандалов. Они тут же разомкнулись. Вздохнув, Дверь опустилась на пол рядом с Ричардом. Он обнял ее правой рукой за плечи и, прижав к себе, стал укачивать, как ребенка, напевая колыбельную без слов. Было холодно, очень холодно в этом пустом каменном зале. Но едва Ричард и Дверь закрыли глаза, как сон тут же окутал их своим теплым покрывалом.

Маркиз Карабас сидел и смотрел на спящих детей. Он страшно боялся заснуть, – ведь сон так похож на смерть, а маркизу совсем не хотелось снова испытать что-либо подобное. Однако в конце концов он сдался и закрыл глаза.

И все исчезло.

Леди Серпентина – вторая из семи сестер (старшую звали Олимпия) – шла по лабиринту к Даун-стрит, высоко вскинув голову. Ее белые сапоги шлепали по болотной жиже. Впервые за последние сто лет она оказалась так далеко от дома. Впереди шагала ее экономка с осиной талией, с головы до ног затянутая в черную кожу. Она несла фонарь. Следом за Серпентиной, на почтительном расстоянии, шли еще две служанки, тоже в черной коже.

Рваный кружевной шлейф белого платья волочился по грязи, но Серпентина не обращала на это ни малейшего внимания. Она заметила далеко впереди огромную черную тень, возле которой что-то блеснуло в свете фонаря.

– Она там!

Служанки бросились туда, куда указала хозяйка. Экономка подняла повыше фонарь, и в его теплом свете неясные тени обрели форму. Блестело длинное бронзовое копье. Изуродованное, окровавленное тело Охотницы, наполовину скрытое болотной жижей, лежало в огромной луже засохшей крови, придавленное тушей гигантского зверя, похожего на кабана. Глаза Охотницы были закрыты.

Серпентина вытянула тело из-под туши и встала перед ним на колени. Она провела пальцем по холодной щеке Охотницы, коснулась ее почерневших от спекшейся крови губ. Затем поднялась и приказала:

– Возьмите копье.

Одна служанка взвалила на плечи тело Охотницы, другая выдернула из туши Зверя копье. А потом все четверо пошли назад – тем же путем, каким пришли: печальная процессия глубоко под землей.

Фонарь выхватывал из темноты жестокое лицо Серпентины. Оно было совершенно бесстрастным..

В первую секунду, на границе сна и яви, Ричард не мог понять, кто он. Это было восхитительное, необыкновенное чувство – чувство безграничной свободы. Словно он сам мог решить, кем быть. Словно он мог стать кем угодно: мужчиной или женщиной, крысой или птицей, чудовищем или богом. Но потом