Он взглянул на меня, и его глаза встретились с моими, полными боли и страдания. Он отвел взгляд и, словно устыдившись своего присутствия, вышел – почти выбежал – из палатки.

– Я… я даже не знала об этом, – прошептала я, обращаясь к себе самой.

Было так много дел и беспокойств, что я не могла следить за тем, что происходит внутри меня. Может, так и лучше. Я не успела встревожиться, не успела полюбить этого ребенка. Меня не донимала мысль о том, что же с ним будет в период той катастрофы, в которую попала Франция.

Этот выкидыш был еще одним доказательством того, что никакая жизнь уже не желает задерживаться в моем теле. После случая с Луи Франсуа Лассон предупреждал меня об этом. Надо было бы, конечно, осведомиться об этом у Тюрпена. Но мне было слишком трудно сейчас говорить. Да и что он может знать, этот костоправ? Природа и без его указаний оградила меня от материнства. Наверное, мне уже не удастся выносить ни одного ребенка. Подумать только, сколько женщин мечтают об этом… О возможности развлекаться, не задумываясь.

– Не беспокойтесь! – разглагольствовал Тюрпен. – Вы молодая, здоровая. Да и ребенок в такое время ни к чему. О вас сам Господь Бог позаботился.

Я молча лежала и думала, что уж если мне и благодарить Господа Бога за что-то, то только за то, что у меня есть Жанно.

Когда отряд Лескюра принимал участие в боях, меня вместе с обозом, в котором были жены и дети мятежников, оставляли в лесной чаще. Если бой был на равнине, мы прятались в густую высокую рожь. Летом 1793 года деревни были сожжены, крестьяне ушли сражаться на стороне белых, и не осталось рук, чтобы убирать урожай. Зерно осыпалось на землю.

За те дни, что мы были осаждены в замке Шато-Гонтье, а также за то время, когда я была больна, произошло очень много событий. 21 августа герцог Йоркский, отсоединившись от сил коалиции, начал осаду Дюнкерка. А два дня спустя Конвент принял декрет о массовом ополчении. В нем говорилось: «С этой минуты и до той поры, когда неприятель будет изгнан за пределы Республики, все французы находятся в состоянии мобилизации для службы в армии. Молодые люди пойдут сражаться; женатые будут ковать оружие и доставлять продовольствие; женщины будут изготовлять палатки, шить одежду и работать в лазаретах; дети будут щипать корпию из старого белья; стариков будут выносить на общественные площади, чтобы они подогревали мужество бойцов, проповедовали ненависть к королям и единство Республики». Этот декрет при первом своем применении поставил под ружье 450 тысяч человек.

Республику по-прежнему раздирали внутренние противоречия. Если 25 августа восставший Марсель сдался войскам республиканского генерала Карто, то восставший Тулон предался в руки англо-испанского флота. Мятежный Лион, второй город Франции, вот уже почти месяц тщетно осаждался революционными войсками. Обороной Лиона руководил граф Луи де Преси. Вандейцы, битые к северу от Луары, к югу от этой реки продолжали угрожать мощной Ла Рошели, а в водах Джерси для их поддержки бросил якорь английский флот адмирала Крэга.

В Париже был гильотинирован генерал де Кюстин – в прошлом маркиз, аристократ, поддержавший Революцию. Республика казнила его только за то, что он не был удачлив.

Я поправлялась быстро. Время было таким бурным, что нельзя было позволять себе роскошь болеть подолгу. На десятый день после ранения появились явные признаки того, что рана затягивается. Тюрпен утверждал, что останется лишь маленький розовый шрам под правой грудью и под лопаткой, но благодаря умелым притираниям можно избавиться и от этого. Вскоре этот лекарь-самоучка позволил мне подняться с носилок, и по Бретани я колесила в телеге.

Я понятия не имела, что буду делать, когда поправлюсь окончательно. Положение инсургентов было крайне неопределенно. Они то терпели поражение за поражением, то одерживали победу. Отступление за Луару по этой причине откладывалось. Кроме того, посланные в Вандею и Бретань республиканские «адские колонны» вели себя как подлинные посланцы ада: убивали крестьян, жгли деревни, уводили скот – так что от подобной жестокости даже самые мирные жители проникались ненавистью и отчаянием и вливались в ряды повстанцев, увеличивая их силы.

Лескюр проведывал меня часто, но его посещения не продолжались больше пяти минут. Пропахший порохом, почерневший от дыма, он оправдывался тем, что положение слишком тяжкое и что он все время должен быть начеку. Это, конечно, правда, но я знала и другую причину возникшего между нами легкого отчуждения. Этот выкидыш… Несомненно, Лескюр считает себя виновником моих страданий, хотя в разговорах я старательно избегала касаться этой темы.

Командир из Лескюра был отличный… Он не обладал твердостью и жесткостью моего отца, но во всех ситуациях действовал мужественно и решительно. Он покорял своим благородством, смелостью и самоотверженностью. Недаром бретонцы называли его «святой Лескюр». Между ними и их командиром не существовало того ясно ощутимого расстояния, на котором, например, держал своих подчиненных мой отец. Но даже одетый в крестьянское платье – так одевались все командиры восставших, – Лескюр оставался аристократом. Голубоглазым идеалистом… Даже в ту бойню, которая царила в Бретани, он пытался привнести элементы рыцарского благородства.

Напрасные надежды… Он и не замечал, что его солдаты воюют больше за своих быков и лошадей, чем за Бога и короля.

Когда боль перестала терзать меня, а движения и разговор вслух уже не доставляли мучений, я стала долго думать о том, как я живу и что со мной произошло. Больше пяти месяцев я скитаюсь по вандейским и бретонским дорогам… Целая эпоха великого мятежа прошла перед моими глазами. Я потеряла отца и Клавьера, приобрела Лескюра, наконец, в меня стреляла Флора де Кризанж. Право, всем этим можно гордиться… Но что же мне делать дальше?

У всех этих пяти месяцев был только один положительный итог – то, что я нашла своих детей. Все остальное обстояло еще хуже, чем тогда, когда я только намеревалась уехать из Парижа. Тогда у меня был Рене.

Теперь я была опустошена и обессилена. Мне казалось, я уже ни на что не способна. Этот поединок с Революцией явно затянулся. Я уже не могла сопротивляться. Мне нужна была поддержка… И как раз в это время Рене ушел из моей жизни.

Я долго и мучительно размышляла над этим, трясясь в бретонской телеге. Странно, но этот выстрел Флоры уничтожил ту ненависть, которую я к ней питала. Может быть, я поняла почти инстинктивно, что подобную женщину Рене не может любить. А может быть, Флора показала мне, как следует бороться за себя – отчаянно, до самого конца. Возможно, я и вправду слишком легко отказалась от Рене.

В моей жизни не было опыта борьбы с соперницами. Борьба за чье-либо внимание и благосклонность казалась мне унизительной. Я всегда предпочла бы уйти в сторону, считая ниже своего достоинства соперничать с кем-либо. Кроме того, для борьбы нужна ненависть, а ненавидеть я не умела. Любить – да,