заставил меня уехать в провинцию, но мы все равно виделись. А последний год был просто годом счастья. Мы почти не расставались…

У меня перед глазами словно вспыхнула молния. Не расставались! Последний год? Да что же она такое городит?

Не в силах слушать дальше и чувствуя, как разом рассыпается на мелкие кусочки все то, чем я раньше жила, я бросилась вверх по лестнице, подальше от этого низкого страстного голоса, принадлежащего женщине, которая знала Клавьера почти всю жизнь, в то время как я стала узнавать его лишь несколько месяцев назад. Задыхаясь и вытянув руки вперед, как слепая, я почти на ощупь разыскала дверь своей комнаты. Было темно, я ничего не могла разглядеть. В ночном мраке смутно белел полог кровати. Я упала на холодные покрывала, зарылась лицом в подушку и замерла, ощущая, как лед подступает к сердцу. Сейчас я была слишком оглуплена услышанным, чтобы что-то понять и обдумать.

Какое-то время я пролежала неподвижно, ничего не видя и не слыша, без единой мысли в голове. Мало-помалу ко мне возвращались чувства. Я слышала, как тихо потрескивает фитиль в старом-престаром светильнике. Потом сквозь тишину в моих ушах снова прозвучал бархатный голос Флоры де Кризанж, ее дразнящий смех, и я окончательно осознала все услышанное, до малейшей подробности. Боль на мгновение исчезла, и я могла задуматься.

Нужно достать то письмо, которое Рене якобы переслал ей из Люксембургской тюрьмы; нужно непременно его достать и прочесть. Что он ей писал? Был ли его тон таким же, как в разговорах со мной? Как он называл ее, что вспоминал, и правда ли то, что с этой негодной женщиной он встречался целый год, не говоря мне ни слова?

От ярости я до боли прикусила кожу ладони зубами. Меня захлестнуло страшное чувство отчаяния и гнева, такое мощное, что я не могла с ним совладать. Его посадили в тюрьму, он через лакея запретил мне вести какие-либо хлопоты за него, он даже мысли не допускал, что я волнуюсь из-за него! А Флора де Кризанж знала о нем все до подробностей, часами стояла у его тюрьмы, он писал ей письма и даже отговаривал ее от самоубийства! Не было ли это доказательством его любви и страсти?

Он лжец, как и все мужчины, лжец и предатель! Я, я даже помыслить не могла, когда он так настойчиво ухаживал за мной, что он встречается с другой женщиной! Как для Анри, как для Франсуа я была для него лишь желанной целью, которую он хотел заполучить. Никто не любил меня ради меня самой, и Рене не исключение. Ну и прекрасно… я обойдусь без такого рода любви. Когда-то, расставшись с Франсуа, я уже давала себе такое обещание. Но в мою жизнь вошел Рене Клавьер, мне показалось, что я воскресла и снова обрела надежду. А он только забавлялся этим, и вся игра шла не всерьез.

Я была глупа, и снова наказана за это. Надо быть удивительной дурой, чтобы поверить Клавьеру, поверить настолько, что самой в него влюбиться. Для меня даже стала безразлична разница в нашем происхождении, я предпочла обо всем забыть, я доверяла ему, как никому другому.

И я все равно люблю его.

Даже сейчас воспоминание о тех редких встречах заставляло таять лед в груди, и невольная чувственная теплота разливалась по телу. Голос Рене всегда звучал так искренне… Никто никогда не проявлял обо мне большей заботы. И он ничего от меня не требовал. Он ждал, пока я приду в себя и обрету спокойствие. Нет, такое поведение не может быть лживым, иначе ничто на свете не достойно моего доверия.

Значит, лгала Флора де Кризанж?

О, эта женщина! Я ненавидела ее уже за то, что она так хорошо много лет знала Рене, в то время как для меня он оставался загадкой. Ему было семнадцать, когда они познакомились. А ей? Двадцать два? Да она старуха для него! И, однако, эта старуха так хорошо разбирается во всех обстоятельствах его судьбы. Она упоминала даже о какой-то катастрофе. Я понятия не имела, что это означает.

Надо во что бы то ни стало заполучить письмо Рене, пусть даже для этого мне придется обыскать комнату графини де Кризанж…

Я долго сидела в темноте, слушая, как шелестят под ветром кроны вековых дубов, и самые противоречивые мысли теснились у меня в голове. Я то вспыхивала от гнева, то успокаивалась, отчаяние и ревность терзали меня одновременно. И несмотря на то, что я чувствовала, я не могла избавиться от мысли, что Рене все-таки частично предал меня, лгал мне, и в порыве ревности я склонна была полагать, что подобный поступок заслуживает наказания или мести – это уж как посмотреть.

С тех пор как на западе Франции вспыхнул мятеж, триста тысяч восставших против Республики крестьян не знали поражений. Эта темная, неорганизованная, дикая масса людей, знающая лишь серп и вилы, одерживала победу за победой и гнала прочь синие отряды регулярной армии, била парижские батальоны санкюлотов и брала город за городом. У вандейцев не было ни артиллерии, ни оружия, ни даже лошадей, и тем не менее над такими важными пунктами, как Шоле, Фонтенэ-ле-Конт и Шантене, уже несколько месяцев развевалось белое королевское знамя. Высший военный совет католической армии провозгласил сына Марии Антуанетты, семилетнего дофина Шарля Луи, Людовиком XVII, королем Франции.

9 июня сорок тысяч вандейцев после ожесточенного штурма овладели Сомюром, где располагался республиканский штаб, и обратили в бегство республиканских генералов Росена, Парена и Россиньоля. Через несколько дней пал Анже, столица герцогства. Республиканцу Вестерману удалось на время выбить вандейцев из Шатийона, но через несколько дней этот город снова оказался в руках белых, а полупьяный сонный Вестерман едва успел спастись бегством.

Но в начале июля эта лавина побед была остановлена.

Белые дошли до Нанта и взяли его в кольцо, надеясь на то, что за время осады англичане подоспеют на помощь. Англия обманула эти ожидания, а защита Нанта оказалась неожиданно толковой. Штурм вандейцев был отбит после двухнедельной осады, белые понесли тяжелые потери. Был смертельно ранен главнокомандующий армией Кателино, убит знаменитый предводитель Гастон, бывший парикмахер. Командование принял аристократ, принц д'Эльбе.

Англичане пытались высадиться в Мандрене, но республиканцы несколькими решительными боями предотвратили эту попытку.

Все эти неприятные известия встревожили отца. Он ехал в Англию сердитый, раздосадованный и готовый высказать кучу упреков его королевскому высочеству графу д'Артуа. Графиня де Кризанж, которая должна была передать принцу множество секретных сведений из Парижа, была, напротив, в самом лучшем настроении и ласково улыбалась, выезжая за ворота. Ни один иезуит не мог бы лучше скрывать свои истинные чувства.

Я стояла в одиночестве посреди большого двора, похожего на каменный колодец, а вокруг меня в беспрерывной суете бегали люди: оборванные вандейцы, крестьяне, то воюющие за Бога и короля, то