– Забудьте вы об этой Флоре, будь она проклята! У нас так мало времени, а вы говорите только о ней!

Он сказал это с раздражением, словно на самом деле куда-то торопился. Рене снова завладел моими руками, привлек меня к себе: его губы коснулись моего уха, шеи, мягкого завитка волос. Я глубоко вздохнула, понимая, что под этими поцелуями – такими нежными-нежными и любящими – тает все мое ожесточение. Забывается прошлое.

– Я люблю вас. Вы самое восхитительное создание на свете, Сюзанна… Честно говоря, я ощутил ваше приближение еще до того, как вы вошли.

– Это просто галантная шутка, не правда ли?

– Нет, это правда, любовь моя, – проговорил он с нежностью, целуя меня.

Он умел целовать. Когда я ощущала его прикосновения, у меня появлялось поразительное чувство защищенности, и пресловутая женская тоска по сильному плечу мгновенно затихала. Мне уже было все равно, что мы в тюрьме… и что Аврора при желании легко может наблюдать за нами.

Мы поспешно рассказывали друг другу о том, что с нами произошло, но прошлое имело так мало значения, что мы мало в него углублялись.

– Но все-таки вы думали не только обо мне, – прошептала я, осмеливаясь этой горькой ноткой нарушить эту идиллию. – Вы ходили к Флоре де Кризанж и даже… даже говорили ей те же слова… Я знаю. Я догадываюсь, что…

– Прелесть моя, – прервал он меня со свойственной ему насмешливо-галантной бесцеремонностью, – а догадываетесь ли вы о том, что лишь сегодня, в этот день и этот час, в этом ужасном месте я впервые вижу вас… вижу так близко и в таком виде? Семь лет вы были для меня недоступны. Было время, когда я мог лишь мечтать о вас. И даже когда ситуация изменилась, вы по-прежнему требовали от меня лишь моральной поддержки, и я, на свою беду, отлично видел это.

Я не совсем уяснила его слова. Мягко коснувшись рукой моих губ, он приказал мне молчать, и я молчала, увидев, что на пего накатила столь необычная словесная волна.

– Семь лет, Сюзанна! Не удивляйтесь, что я так часто это повторяю. Этот срок врезался в мою память, вошел в мозг. Все это время я любил вас, безумно и тайно, как какой-нибудь неистовый Роланд, и по мне нельзя сказать, что я предпочитаю именно такой вид любви. Я пережил вместе с вами все стадии нашего отношения ко мне – от ненависти до презрения, нисколько, по моему мнению, не заслуженного. Не скрою, я наделал немало ошибок. Я тоже порой почти ненавидел вас, готов был послать к черту и вас, и вашу аристократическую гордость. Но любовь была сильнее, чем ненависть; я хотел, чтобы вы нуждались во мне, хотел предложить вам свою помощь, и больше года тому назад я, наконец, достиг своего.

– И… в чем же ваша главная мысль, друг мой?

– Выслушайте меня до конца, Сюзанна. Я хочу, чтобы между нами была полная ясность. Семь лет вы были для меня вызовом. Вы были женщиной – единственной, вероятно, женщиной, – которую я безумно желал и которая была для меня недосягаема. Я не мог вас ни купить, ни заполучить, и, черт побери, хорошо понимал это. Я знал за эти семь лет многих женщин, соблазнял и покупал их, я ходил в публичные дома, и за всем этим постоянно были вы – нежная, восхитительно надменная, золотоволосая, улыбающаяся. Я представлял вас. Я столько раз овладевал вами в своих мечтах, что они понемногу принимали вид настоящей пытки. А каково было хотя бы на секунду подумать, что вы не одна, что с вами этот ублюдочный адмирал или еще кто-то… Я обладаю слишком сильной фантазией, чтобы не задумываться над этим. И сейчас я говорю это, Сюзанна, лишь потому, что не знаю, победил ли я… и пришел ли конец этим семи годам.

Я была почти потрясена. Разумеется, я многое знала об особом складе мужского воображения, но… но я даже не подозревала, что в отношении Рене ко мне было так много чувственного… что оно едва ли не превалировало над остальным и двигало всеми его поступками. Конечно, это мне льстило. Но и слегка разочаровывало. Я бы все-таки хотела… хотела, чтобы он хоть немного ценил лично меня, а не только мою недоступность и то, что я – «нежная и золотоволосая». Я уже знала ущербность подобного отношения. Моя красота и обаяние, как бы дороги они мне ни были, – это еще не я сама. Во мне нужно хоть чуточку, хоть самую малость ценить ум и душу. Рене, увы, во всей своей тираде еще не сказал ни слова об этом.

Потом я вспомнила об его вопросе и спохватилась.

– Рене, Рене, какие могут быть сомнения? – Проговорила я горячо и поспешно. – Вы победили, я люблю вас. Можно ли усомниться в этом сейчас, когда мы в тюрьме и притворяться мне нет смысла?

Он до боли сжал мою руку, его серые глаза потемнели.

– Позвольте мне убедиться в своей победе, Сюзанна.

Теперь я поняла, чего он хочет. Он желает, так сказать, физической победы, и надо было отдать должное той деликатности, с какой он это желание высказал. Но у меня вдруг засосало под ложечкой. Я не могла до конца разобраться в своих чувствах, но, пожалуй… я бы предпочла, чтобы все происходило не так стремительно. Лишь полчаса прошло, как мы встретились.

А еще… Во мне еще не умерло то отвращение, которое вызвал своим поступком Сен-Жюст, и внутри еще не растопился лед, сковавший сердце. Это было нечто, с трудом поддававшееся преодолению.

– О Боже, Рене, – прошептала я в полнейшем смятении, – я… я даже не…

– Есть важная причина, Сюзанна?

Он отвел с моего лица волосы. Я подняла на него глаза и сразу же поняла: мне не следует так волноваться; надо лишь довериться ему, и он все поймет…

Его губы были совсем рядом с моим лицом. Наклонившись, он коснулся ими моего уха и заговорил шепотом, быстро и страстно:

– Любовь моя, у нас так мало времени. Я хочу вас. Разве это преступно – то, что я хочу, чтобы впервые за семь лет вы принадлежали мне всецело? Позвольте мне это. Подумайте о том, что уже через два часа меня увезут в Консьержери…

От этих ужасных слов я отшатнулась как ужаленная. У меня зашумело в ушах.

– Что? – прошептала я одними губами.