я старалась не встречаться с ним взглядом, шла, уставившись на узкие ступеньки или перила лестницы.
Мехмет все чаще отлучался по ночам, все реже виделся с сыном. Исходившие от отца запахи табака и спиртного заставляли маленького Нура морщиться. Его отец ходил по газино [52] и часами простаивал на набережных Долмабахсе,[53] прежде чем вернуться обратно на азиатский берег. Остекленевший взгляд и разящий запах алкоголя отпугивали водителей долмусов.[54] Порой он оказывался в рыбацкой лодке, на деревянной скамье среди рыболовных сетей, и за два часа пути успевал протрезветь. Я надеялась, что в одну из таких ночей он забудет наш адрес, но он неизменно возвращался и погружался в сон на моих крахмальных простынях. Пробуждался он только к вечеру. Его ночные бдения позволяли нам спокойно вздохнуть днем. Просыпаясь поутру, моя мать замышляла страшную месть, а я вдыхала зловонные пары его дыхания. Я ненавидела его молча – до того самого дня, когда уже не в силах была сдерживаться.
Когда Hyp переступил порог дома, Рашида и Хатем заплакали. Недим сжал брата в своих крепких объятиях и понес его вещи в комнату.
Ледяной ветер притянул нас всех к камину.
Глядя на пламя, мы счастливы, что искры заполняют тишину. Ненавязчивая болтовня Недима, присутствие его жены и двоих детей помогают нам преодолеть первоначальную скованность. Хатем впитывает каждое слово Нура, Рашида гладит его спину, словно желая убедиться, что он действительно с нами. Мы едим, пьем и смеемся до рассвета. И все женщины в доме засыпают с улыбкой на лице.
Мы прошли весь Стамбул вдоль и поперек, заглянули во все мечети, побродили по узким улочкам крытого рынка. Hyp неутомим, и мы тоже не позволяем себе жаловаться на усталость.
Он внимательно прислушивается к моим объяснениям, кивает в знак согласия. В нем просыпается неимоверная жажда нового: он пристально разглядывает каждый предмет в антикварной лавке, пытаясь угадать, из чего он сделан. Дома ждет нашего возвращения Рашида.
У Нура прекрасный аппетит: на пару с Недимом они способны съесть меню целого ресторана и не чувствуют пресыщения. Hyp хочет все попробовать, все оценить. Рашида благословляет его всякий раз, как он открывает рот. Хатем просит ее оставить внука в покое. Недим предлагает свозить его на Бюйюкаду,[55] где находятся лучшие рыбные рестораны.
Hyp успел изучить дом до малейших закутков. Он обнаружил зарубки на дверном косяке и сделал еще одну, соответствующую его теперешнему росту. Какая пропасть отделяет последнюю зарубку от предпоследней, сколько лет прошло, будто целая вечность… Hyp даже отыскал оливковую косточку, которую еще в детстве спрятал за оконную щеколду. За долгие годы она высохла и вот-вот рассыплется от первого же прикосновения, поэтому Hyp решил оставить ее на старом месте.
Руки сына гладят алебастровых дервишей, и я рассказываю ему, что ребенком он разбил одного из сейхов.[56] Он смеется, ставит на ладонь дервиша, сбрасывающего одежды в знак отречения от низменного мира, покачивает рукой, любуясь преломлением солнечного луча на фигурке и пытливым взглядом исследователя изучая структуру материала.
В то утро Недим рано поднял брата с постели. Его резиновые сапоги поскрипывали в такт старому паркету. Hyp залпом выпил чашку кофе и оделся, так до конца и не проснувшись. Он последовал за братом на пристань и, ни слова не говоря, уселся в каик. Они гребли молча, чтобы обитатели подводного мира не заметили их присутствия. Недим заранее приготовил удочки и наживку, и вот теперь Hyp старательно повторяет движения брата: они гребут в одном ритме, их руки работают в унисон. Потом братья останавливаются, и из своего окна я вижу их согнутые спины, их кепки, и пар их дыхания над волнами. В эту минуту Босфор принадлежит им одним.
Они о чем-то долго шептались, прерывая разговор лишь затем, чтобы вытащить рыбу. Привлеченные скрипом наматываемой удочки, морские жители всплывали на поверхность воды.
Они рыбачили три часа. На обратном пути Недим обнял брата за плечи, и они зашагали рядом. Что-то сказанное Недимом растревожило Нура, страдание явно прочитывалось на его лице. Неся полные ведра рыбы, оба выглядели печальными. Я сразу догадалась, что произошло: Недим открыл брату страшную тайну, которую мы старательно прятали в закутках памяти.
Какими словами Недим выразил нашу боль? Впрочем, это уже не имело значения, главное, что Hyp понял, отчего расстались его родители. Ему не придется больше жить, не зная правды, которую ни мать, ни отец не решились бы ему рассказать. Стыд был слишком глубок, и отыскать подходящие слова не представлялось возможным. Я была благодарна Недиму, что он избавил меня от этого груза.
Визит Нура продолжался. Он пребывал в том же светлом настроении, что и по приезде, лишь временами выглядел отсутствующим, будто представляя себе обстоятельства той давней драмы. Я пыталась поставить себя на его место и посылала сыну зрительные образы. Понимая, что происходит с братом, Недим все время старался вернуть его к действительности. Hyp по-прежнему был очень ласков с Хатем, случившееся не уронило тетушку в его глазах.
В зрелом возрасте моя сестра осталась такой же грациозной, изящной и белокожей, как в молодые годы Она была самой красивой женщиной в нашей семье, но неизменно отвергала предложения руки и сердца, кто бы к ней ни сватался – промышленники, банкиры, купцы… Я и сейчас явственно вижу испуганный взгляд Мехмета, ослепленного ее красотой еще на похоронах нашего отца. Смущенная вниманием незнакомца, сестра спряталась за мать.
Первые же дружеские посещения Мехмета на самом деле таили его любовь, отвергнутую Хатем. Единственный турецкий друг Мехмета догадался о его чувствах и предостерег его, но тщетно.
Сначала он наведывался к нам раз в месяц, потом каждую неделю – и смотрел уже не на стройную фигурку Хатем, а в мои печальные глаза. Однажды, слушая мой рассказ о различиях между орнаментальной техникой Изника и наивной орнаменталистикой Кютахии, он крепко сжал мою руку, а когда я вышла проводить его до ворот, поцеловал меня.
И потом каждый раз, когда он уезжал, я работала особенно виртуозно, словно желая преодолеть собственное смятение. Моя правая рука, все еще пылающая при воспоминании о его поцелуях, смелыми, быстрыми движениями парила над листом.
«Бог не взглянет на твои последние работы. Они дышат наслаждением и влажным теплом, совсем как твоя постель после того, как твой любовник покинет ее. Твои суры источают запах ваших вспотевших от напряжения тел. Каллиграфу не должно испытывать экстаз, кроме как от прикосновения калама», – нашептывал мне на ухо Селим, возмущенный тем, что мною движут низменные помыслы.
Устав от его гневных речей, я бросалась прочь из мастерской. Призрак старого каллиграфа оскорблял меня, обзывал безмозглой грешницей и бесстыдной шлюхой.
«Каллиграфу не полагается сердца, чтобы любить, а лишь калам, чтобы писать», – еле слышно повторял он.
Hyp уехал сегодня утром. Он попрощался с домом и всех нас поочередно прижал к груди. Я положила ему в чемодан письмо и попросила прочитать в дороге.
Его нынешний отъезд вызвал в памяти прощание с маленьким Нуром. Аллея, вдоль которой он шел к воротам, была все такой же редкой, с выгоревшими там и тут листьями. Недим крепко обнимал брата, совсем как Мехмет двадцатью годами ранее. Они шли рука об руку. Мне казалось, что я лечу в пропасть: все повторялось.
Как только поезд тронулся, Hyp вскрыл конверт. Улыбался ли он, читая мое письмо?
