Отношения между мною и твоим отцом стремительно портились, он начал пить. Я забывалась в своей мастерской. Мое безразличие его бесило. Чем увереннее становились мои работы, тем презрительнее глядел на меня муж. В отместку я лишь молчала, не пыталась его успокоить. Рашида, Хатем и Недим так же молча наблюдали наши ежедневные ссоры. От оскорблений твоего отца стены в доме дрожали, и тогда моя мать выводила тебя гулять в сад, чтобы ты всего этого не слышал.
Однажды утром нас разбудил крик Рахми, рыбака из Бейлербея. Он кричал что есть мочи – так, что его каик закачался на волнах. Мы с матерью, даже не обувшись, побежали к плотине. Утопленница, которую рыбак вытащил из Босфора, оказалась моей младшей сестрой. Мы отнесли ее в дом. Мокрый след стелился по земле. Слава Богу, сердце ее еще билось. Мы стали ее отогревать, и от наших оглушительных рыданий Хатем очнулась. Она злилась, что мы не дали ей умереть. «По какому праву, по какому праву вы это сделали?» – повторяла сестра. Пришедший вскоре доктор заверил нас, что она поправится, но вот ребенок погиб. «Какой еще ребенок?» – застонала в отчаянии моя мать. Она готова была собственноручно прикончить дочку. Кто отец ребенка? Как избежать скандальной огласки, когда все жители Бейлербея толпились у нас в прихожей, недоумевая, что заставило дочь великого Нессиб-бея свести счеты с жизнью. На следующий день Хатем, сдавшись под натиском наших расспросов, не выдержала и назвала имя твоего отца.
В тот же вечер все его вещи были собраны и сложены в чемодан. Мехмет колотил кулаками в дверь, кричал, что без сына никуда не пойдет. Потом он решительно направился к моей мастерской, вошел без стука, схватил чернильницу и вышвырнул в окно. Босфор проглотил ее.
В тот день твой отец лишил меня двух самых ценных сокровищ: тебя и чернильницы, завещанной мне моим старым другом.
Почему я отпустила тебя с ним? Я думала, что ты к нам вернешься, что твой безответственный папаша пришлет тебя обратно.
Он сбежал по лестнице, достал чемоданчик и запихнул туда твою одежду. Рашида приготовила вам еды на дорогу, и ты с улыбкой покинул дом. Что было дальше, ты знаешь лучше меня.
Каждый день Недим нырял в Босфор в надежде выловить чернильницу. Так он ее и не нашел. Странным образом я сравнивала ее с тобой. Мне казалось, что если она найдется, то ты тоже вернешься ко мне.
Риккат* * *Моя мать умерла. Ее похоронили на кладбище Эйууб, в фамильной усыпальнице. Я надиктовала мраморщику эпитафию:
Рашида Кунт, Ускюдар,10 июня 1882 года – Бейлербей, 7 марта 1960 годаВернувшись домой, я всю ночь видела ее во сне. Ее голос звучал совершенно отчетливо. Мать жаловалась, что эпитафия выгравирована слишком тонкими буквами. Она просила, чтобы я укутала их в теплые пальто в преддверии зимних холодов. Проснувшись, я попросила каменщика уплотнить буквы на ее надгробии.
Моя жизнь стала совершенно иной. Мы с Хатем временно живем у соседа, дом наш снесли, и бетонный фундамент нового здания виден с самого берега. Недим с семьей поселился на время стройки у двоюродного брата в квартале Султан Ахмет.
Стамбул уже не тот, да и наша семья изменилась. Даже мои работы пропитаны духом современности: эстетические каноны отступают под натиском живых, спонтанно возникающих орнаментов. Стилизованные бутончики и пальмы сменились красочными мазками самых насыщенных тонов, обрамляющими каждую букву. Слова почувствовали себя свободными, стали вольно передвигаться по листу, иногда даже пренебрегая замкнутым пространством клеточек и строк. Моя рука стала непослушной и непокорной. Я поняла, что мне с нею не сладить.
«Строительство и разрушение» – вот ключевые слова нашего времени. Бетонное здание выросло стремительно, и ему уже нашелся покупатель. Мы с Хатем первыми въехали в новую квартиру. Живем мы на последнем этаже. Вид на Босфор впечатляет. Мне даже случается хвататься за стены – начинает кружиться голова.
Моя рука теперь работает по-иному: с тех пор как мы поселились наверху, она едва касается бумаги, ракетой пролетает над листом, оставляя за собою чернильный след. От близости неба свет становится тенью, а тень – светом. Из моего окна уже не видно земли, перед глазами только бирюзовая бесконечность моря. Пальцы тщетно рвутся в полет, не в силах сдвинуться с места. Рука подобна пятиконечной морской звезде, пристально вглядывающейся в море с недоступной высоты. Она способна привести в движение бурные волны Босфора. Стоит мне вывести букву, и на море возникает волнение; стоит увлечься, и вот уже пена набегает на пристань и отступает обратно, в глубь моря. Иногда я забавляюсь тем, что подбрасываю на волнах лодки рыбаков, глубоко закинувших свои сети, или поутру пускаю шлюпки против течения. Только корабли, в грозной тишине бороздящие пролив, неподвластны моей руке, она покорно скользит по бумаге, словно расчищая им путь. Подув на чернила, чтобы они быстрее высохли, я разгоняю утренний туман, слепящий прохожих.
Я сжимаю в руке калам: от моего настроения зависит судьба наступающего дня.
Хатем знает, что, если меня побеспокоить, случится катастрофа. Она не смеет подавать обед, пока я не встану из-за рабочего стола.
Дважды в неделю я веду занятия в университете. Перебравшись через Босфор, я порой гуляю по торговым кварталам города. Учеников у меня немного, но слушают они с неизменным вниманием. Каллиграфия не слишком популярна у нынешних студентов, они предпочитают более актуальные курсы: современное искусство, архитектуру, скульптуру… Я пыталась было объяснить ректору, что каллиграфия тесно связана с другими художественными формами, что мечети во всей стране изобилуют каллиграфическими росписями и культовой утварью, содержащей надписи религиозного содержания. Ректор ответил на это, что моя дисциплина ассоциируется с Оттоманской империей и потому ей нет места в современном мире. Теперь разрешено изобразительное искусство, а каллиграфия – это вчерашний день. И действительно, изображения ныне присутствуют повсеместно, но они не способны заменить изящных надписей.
На самом деле каллиграфия вполне способна передать чувственный настрой нового времени, древнее искусство не ушло в прошлое, оно развивается. Каллиграфы существовали и будут существовать всегда. Только они и никто более способны установить контакт между Богом и людьми.
* * *Париж, 5 августа 1970 года
Дорогая мать,
Мой отец скончался две недели тому назад в госпитале в Гарше. Его хватил удар, и умер он очень быстро, без страданий. Похоронили его на кладбище госпиталя Рэймонд-Пуанкаре, не было ни пастора, ни друзей. Я не плакал. Мне не было его жаль.
Странный он был человек! «Мастер лжи с крахмальными манжетами», размышлял я, глядя, как его гроб медленно опускается в землю. Даже эпитафия его врет:
Пьер ГатаТирана 1897 – Гарш 1970На самом-то деле при рождении его звали Мехмет Фехреддин Джагатай, и происходил он из знатной албанской семьи, женился в Бейлербее под именем Мехмет Гатай, а умер с именем последнего папы. Нас было двое на его похоронах, я и мадам Тессон, булочница с окраины Булонского леса, плакавшая навзрыд. Это она готовила тело к погребению, выбирала галстук и парадные туфли. Он отошел в мир иной в костюме, сшитом точно по мерке итальянским портным, самым знаменитым, с Вандомской площади… Какже дорого обошелся мне этот костюм. Отец выписал липовый чек, и расплачиваться пришлось мне.
Какой Бог примет его к себе? Кроме женщин и денег он не знал иной религии.
Освобождая квартиру отца, я перебирал бумаги в ящиках стола и наткнулся на листок, где его рукой были записаны суровые и циничные истины:
Ложь – нечто красиво одетое.Честность – вопрос цены.Ребенок – радуга среди гроз.Жизнь – печальная прогулка, для всех одинаковая.Я обнаружил у него эротические альбомы с подкрашенными фотографиями. Груди, лобки, губы и пупки, пастельные тона, четкие очертания. Круги и
