Мужские голоса были ему знакомы, подошвы на молитвенных ковриках словно всплыли из его собственной памяти.
Воспоминания вмиг отступили, когда кто-то схватил его за ухо и подтолкнул к выходу. Отец не отпускал его, пока они не оказались на улице. Старуха куда-то исчезла, и Нуру было нечем оправдать свое поведение. Вскоре он позабыл тот эпизод, но в памяти остались отзвуки голосов и журчание фонтана для ритуальных омовений.
В конце дня хозяин дома, в котором они остановились, подарил ему медальон с выгравированным именем пророка. Hyp трепетно хранил его, после каникул привез с собой в пансион и спрятал за фронтон на двери исповедальни, словно некий фетиш.
Во время ежедневных молитв его глаза перебегали от распятья на алтаре к медальону, и мальчик был горд, что соединил мессию и пророка в одном помещении, на одной высоте.
Нypy мои истории должны казаться странными, особенно в сравнении с его рассказами о повинных детских шалостях. Мне тоже хотелось, бы его рассмешить, но я так давно не смеялась, что ничего не приходило в голову, кроме разве что истории, рассказанной нам Мехметом еще во время его наездов в Стамбул. Желая произвести на нас впечатление, он обрушивал на наши бедные головы нескончаемые истории о событиях мирового значения, в каждой из которых ключевая роль отводилась именно ему. Например, ему довелось участвовать в заговоре против албанского короля Зога. Мы с Рашидой и Хатем слушали его очень внимательно. По его словам, окружение Зога выражало недовольство по поводу подписания им договора о взаимопомощи с Италией. Для устранения короля был выбран не кто иной, как Мехмет. Вооружившись старым револьвером, он поджидал Зога у входа в парламент, но вместо того, чтобы сразить его метким выстрелом, по привычке разразился пространной речью:
«Ты должен умереть, Зог, чтобы албанский народ смог выжить.
Ты запятнал честь родины, осквернил кровь, текущую в наших жилах.
Ты презрел гордость своего народа, отдав его в руки фашистской Италии.
Ты не достоин быть королем!
Во имя албанского народа я убью тебя, ибо ты – позор нашей страны».
Обезоруженный подоспевшим охранником, преданный организаторами заговора, Мехмет, уже в наручниках, продолжал поносить короля.
Бедняга! Он ожидал вызвать у нас восхищение, а мы хохотали до слез.
В тот вечер Мехмет также дал понять нам, что король его помиловал, но из Албании ему пришлось уехать навеки, потому-то он и решил обосноваться в Турции и поселиться у нас в Бейлербее.
Hyp рассказывает мне, как он приехал в Бейрут, как его, шестилетнего, приняли в первый класс и крестили на скорую руку. Маленького Нура полностью погрузили в купель, его отец, также принимавший крещение, лишь коснулся воды лбом. Отец Мутран нехотя совершил этот поспешный обряд – ему не нравился албанец, менявший веру как перчатки. В свой первый учебный день Hyp явился класс с мокрой головой, помазанной елеем.
Другие дети избегали его. Он играл один, прижимая шарики к груди, у него не было друзей, отец не дал ему с собой никаких лакомств. По ночам Hyp горько плакал в общей спальне, с трудом сдерживая желание помочиться в постель. Первые три дня отец навещал его ежедневно, потом стал приезжать раз в три недели, а позднее – раз в три месяца. Так прошли годы. Мехмет, теперь уже Пьер, изображал из себя глубоко верующего человека, ездил по монастырям и святилищам пресвятого Шарбеля и пресвятой Риты. Сын не раз наблюдал, как он взбирается по крутому монастырскому склону, падает на колени и до крови бьет себя в грудь.
Нуру полагалось исповедоваться каждую неделю, в пятницу утром. Начинал он всегда словами раскаяния:
Я хотела спросить Нура, почему он обращается к Богу на «ты», но не стала нарушать наш обычай: мы договорились не перебивать друг друга.
Настала моя очередь рассказывать. Все мои мысли обратились к тому летнему дню 1945 года:
«Гордо выпятив грудь, сжимая в руке чемоданчик, ты взял отца за руку и почти бежал, стараясь не отставать от него. Миновав ворота, к которым в обычные дни тебе подходить не дозволялось, ты хитро улыбнулся нам. Мехмет забыл задвинуть засов, и к нашему горю разлуки с тобой добавился скорбный деревянный скрип. Рашида и Хатем бросились закрывать ворота, а мне хотелось бы, чтобы этот скрип повторился еще сотни, тысячи раз, чтобы створки ворот бились на ветру до конца моей жизни, только бы не забывать этот горестный день.
Я не плакала. Я поднялась в свою мастерскую, не слыша, как мать и сестра что-то кричат мне.
Весь тот день я рисовала чудесные узоры, моя рука работала сама по себе, и плоды ее труда восхищали. От этого добровольного заточения во рту остался терпкий привкус чернил. Рашида и Хатем нашли меня лежащей на полу, рядом с пустой чернильницей. Я выпила все ее содержимое до последней капли, но умереть мне не удалось. Близкие решили, что я отравилась, но я была мертвецки пьяна. В полудреме я воображала невиданной красоты арабески, мысленно выводила буквы, тонкие и гладкие, как волосики моего мальчика, разделенные пробором.
В тот раз Бог не захотел принять меня. Он не спешил призвать меня к себе, ибо каллиграфам не дозволено отходить в мир иной, не представив на Его суд свое последнее, самое прекрасное творение».
После этого рассказа все изменилось. Говорить больше было не о чем. Мы с Нуром были подобны двум любовникам, всецело отдавшимся страсти. Рассказав все, что помнили, открыв все, что накопилось в наших сердцах, мы чувствовали себя обессилевшими и опустошенными.
Мне хотелось домой, в наш старенький яли. Ночные рассказы вытеснили реальность из моей жизни. У меня больше не было прошлого.
Hyp обещал приехать в Стамбул до конца года. Ему хотелось увидеть зарубки на двери его комнаты, при помощи которых я измеряла его рост. Перед отъездом в Ливан росту в нем было всего метр. Каждый год я делала на двери воображаемую зарубку – для этого достаточно было спросить у тети Мириам, какого роста теперь мой мальчик.
Я вернулась в свой дом, в свою мастерскую. За время моего отсутствия мать очень похудела и резко постарела. Передвигается она с трудом. Хатем очень встревожена.
Мы собираемся в комнате матери, я рассказываю о своей поездке. Мать целует и благословляет фотографии Нура. Увидев, каким стал ее внук, она приходит в такой восторг, что забывает про больные суставы и словно оживает.
Я провела в Европе всего две недели, но домашние встречают меня так, будто я вернулась из кругосветного путешествия.
Мой сын Недим обеспокоен состоянием наших семейных дел. Он пытается подготовить меня к худшему: знакомый риэлтор посоветовал ему снести яли. На его месте будет построено шестиэтажное здание, два верхних этажа в котором займет наша семья. Земля стоит дорого, и, продав ее, мы сможем позволить себе более комфортную жизнь.
Обсуждение этой темы для нас очень болезненно. Дом стоит на глинистой почве Босфора, в гранатовом саду уже полвека каждое лето поспевают плоды. В этом доме родился десяток младенцев и умерло пять стариков. Он слышал крики рожениц, впускал в себя тишину заупокойных бдений. Старый яли вместил все радости и горести нашей семьи и никогда ни на что не жаловался, разве только на отсутствие внимания, он пережил шумные босфорские приливы и падение кипарисового дерева во время бури 1932 года.
Недим считает, что никакие усилия не уберегут дом от обрушения: для его поддержания каждый месяц требуются услуги слесаря, трубочиста и плотника. Мне не просто принять решение, реставрировать или продавать дом, построенный в конце XIX столетия, когда султан Абдулазиз [50] поручил своему архитектору Серкису Балаяну соорудить летнюю резиденцию на азиатском берегу Босфора. Богатые горожане последовали его примеру, перемежая дерево кусками мрамора, оставшимися от султановой стройки. Мой прадед строил это жилище, чтобы спасаться в нем от летней жары, но со временем наша семья поселилась в нем окончательно.
