– Мой отец. Да. Знаю. А потом что было?

Она продолжала смотреть вниз, рассматривала внимательно волдыри.

– Меня отдали ему на пиру, и все на меня смотрели. Я... я была только в этой сорочке. Знаешь, некоторые из них ужасные вещи делают со своими женщинами. Как Убби. Говорят, он берет их прямо перед своими людьми, и если ему не понравится, передает их своим людям, и те все пользуются. Ты знаешь, я была девственница... я все еще девственница. И я очень испугалась.

– Ты все еще девственница?

Она кивнула.

– Айвар тогда мне ничего не сказал, но велел привести меня к себе в ту же ночь и разговаривал со мной. Он мне сказал... сказал, что он не похож на других мужчин. Он не евнух, знаешь. У него есть дети. Так он говорит. Но он мне сказал, что другие мужчины испытывают желание при виде плоти, а ему... ему нужно что-то другое.

– А ты знаешь, что это другое? – резко спросил Шеф, вспомнив неясные намеки Хунда.

Годива покачала головой.

– Не знаю. Я не поняла. Но он сказал, что если бы другие узнали об этом, над ним стали бы смеяться. В юности его прозвали Бескостным, потому что он не мог поступать, как другие. Но он сказал, что убил многих за то, что над ним смеялись, и понял, что это доставляет ему удовольствие. Теперь те, кто смеялся над ним, все мертвы, и только самые близкие подозревают, в чем дело. Если бы все знали, Сигварт не посмел бы подарить меня открыто и публично, как он сделал. А теперь, сказал он, его зовут Бескостным, потому что боятся его. Говорят, что по ночам он превращается – не в волка или медведя, как другие оборотни, а в дракона, огромного длинного змея, который всю ночь ползает в поисках добычи. Так думают о нем сейчас.

– А ты что думаешь? – спросил Шеф. – Помнишь, что они сделали с твоим отцом? Он твой отец, не мой. Но даже мне стало жаль его. И хотя не Айвар это сделал, приказ отдал он. Вот как он поступает. Он мог пощадить тебя, спасти от насилия. Но кто знает, что он для тебя приготовил? Ты говоришь, у него есть дети. А матерей их кто-нибудь видел?

Годива перевернула ладонь Шефа и начала протыкать волдыри.

– Не знаю. Он жесток с людьми, но это потому, что сам их боится. Боится, что они больше мужчины, чем он. Но как они проявляют ее, свою мужественность? Насилуя слабых, находя удовольствие в боли других. Может, Айвар послан Богом – как наказание людям за их грехи.

– Ты хотела бы, чтобы я оставил тебя у него? – В голосе Шефа прозвучали жесткие нотки.

Годива медленно склонилась к нему, отложила шип. Он почувствовал, как ее щека прижимается к его обнаженной груди, руки ее скользят по его бокам. Он прижал ее к себе, и сорочка соскользнула с ее плеч. Шеф увидел перед собой обнаженные груди, по-девичьи розовые соски. Единственная женщина, которую он до сих пор так видел, была неряха Труда, тяжелая, неуклюжая, с жесткой кожей. Его загрубевшие руки гладили невероятно нежную кожу Годивы. Если он когда-нибудь и думал о таком – а он думал, часто думал, лежа в одиночестве в рыбачьей хижине или у погасшего горна, – то всегда это происходило в будущем, когда они отыщут для себя место, когда он заслужит ее, добудет дом, в котором она сможет жить в безопасности. А теперь, в лесу, на поляне, на солнечном свете, без благословения священника, без согласия родителей...

– Ты лучше мужчина, чем Айвар или Сигварт, лучше всех, кого я знаю, – всхлипнула Годива, по- прежнему прижимаясь лицом к его плечу. – Я знала, что ты придешь за мной. Боялась только, что тебя убьют за это.

Он стащил с нее сорочку, она раздвинула ноги, перевернулась на спину.

– Мы могли бы оба быть мертвы. Хорошо быть живой, с тобой...

– У нас нет общей крови, у нас разные отцы, разные матери...

И в лучах солнца он погрузился в нее. Из кустов за ними следили; дыхание замерло от зависти.

Час спустя Шеф лежал на солнце, там, где его лучи пробивались сквозь ветви дуба. Он испытывал вялость, полную расслабленность. Но не спал. А может, спал, но часть сознания не спала, он чувствовал, как ускользнула Годива. Он думал о будущем, о том, куда они пойдут: в болота, решил он, вспомнив ночь, проведенную с королевским таном Эдричем. Он по-прежнему ощущал солнце на коже, мягкий дерн под своим телом, но все это казалось очень далеким. Так было и раньше – в лагере викингов. Сознание его поднимается над лесной поляной, уходит от тела...

Слышится голос – грубый, серьезный, властный.

– У сильных людей отобрал ты девушку, – говорит он.

Шеф знает, что он где-то в другом месте. Он в кузнице. Все вокруг знакомо: шипение, когда он оборачивает раскаленные ручки клещей влажной тряпкой, напряжение мышц спины и плеч, когда достает из горна разогретый докрасна металл, скрип и скрежет кожаного фартука о кожу груди. Автоматическое отдергивание головы, когда искры летят в волосы. Но это не его кузница в Эмнете и не горн Торвина, окруженный ягодами рябины. Вокруг огромное пространство, гигантский просторный открытый зал, такой высокий, что потолка его не видно, видны только могучие столбы или колонны, вершины их затянуты дымом.

Он берет тяжелый молот и начинает придавать очертания бесформенной массе металла на наковальне. Но он не знает, какую форму должен ему придать. Это знают его руки, они движутся уверенно, без колебаний, сжимают клещи, поворачивают металл, ударяют с одного направления, потом с другого. Не наконечник копья и не голова топора, не плужный лемех и не сошник. Похоже на колесо, но колесо со множеством острых зубцов, как собачьи клыки. Шеф зачарованно смотрит, как под его ударами рождается вещь. В глубине души он знает, что совершает невозможное. Прямо из горна невозможно сковать такой предмет. И все же – он видит, как это можно сделать, если отдельно выковать зубцы и вставить в подготовленное колесо. Но зачем это? Может быть, если одно колесо положить рядом с другим, стоящим вертикально, и если зубья одного колеса совместятся с зубьями другого, то одно колесо сможет поворачивать другое.

Но это зачем? Какая-то цель должна быть. Какое-то это имеет отношение к гигантскому сооружению, стоящему у стены, на самом краю его поля видимости.

Постепенно чувства его проясняются, и Шеф начинает понимать, что вокруг собрались какие-то фигуры, соответствующие по размерам масштабу зала. Он не может их ясно разглядеть и даже не смеет смотреть на них, оторваться от работы, но ощущает их присутствие. Они стоят рядом, смотрят на него, даже говорят о нем, думает он. Это боги Торвина, боги Пути.

Ближе всех широкая могучая фигура, гигантский Вига-Бранд, огромные бицепсы перекатываются под кожей рук. Это, должно быть, Тор, думает Шеф. У него презрительное выражение, враждебное и слегка встревоженное. За ним другой бог – остроглазый, с острым лицом, большие пальцы за серебряным поясом, он со скрытым ободрением рассматривает Шефа, словно это лошадь, которую собираются купить, кровный жеребец, которого глупый владелец уступает задешево.

Этот на моей стороне, думает Шеф. А может, он считает, что я на его стороне.

Сзади другие боги; дальше всех самый высокий из них, он опирается на могучее копье с треугольным наконечником.

Шеф начинает осознавать еще два обстоятельства. У него подрезаны сухожилия ног. Когда он движется вокруг горна, ноги бессильно тащатся за ним, он подтягивается на руках, перемещаясь с места на место. Высокие сидения, груды дров и скамьи расставлены вокруг в видимом беспорядке, но на самом деле, как он начинает понимать, это опоры для его передвижения, чтобы он смог переходить от одного места работы на другое. Он может опираться на ноги, стоять, словно балансируя на ходулях, но от бедра до икр нет силы, нет напряжения, нет движения. И колени тупо болят.

И за ним наблюдает кое-кто еще, не одна из могучих фигур. А крошечная, как муравей в этом полутемном, заполненном дымом зале, как мышь, выглядывающая из-под стенной панели. Это Торвин! Нет, не Торвин, человек меньше ростом, стройнее, с длинным лицом с резким выражением, подчеркнутым редеющими волосами, уходящими назад со лба. Но одет он как Торвин, весь в белом, вокруг шеи ягоды рябины. И выражение похожее, задумчивое, крайне заинтересованное, но есть в нем осторожность и опасения. Маленький человек пытается заговорить с ним.

– Кто ты, мальчик? Ты пришел из царства людей, на время оказался во владениях Волунда? Как ты