— Спасибо за гостеприимство.

В заднее зеркальце он видел, как улыбается во весь рот шофер: ему, конечно, все уже было известно. Лэндерс притворился, что ничего не замечает.

Дома он принял душ, побрился и надел запасную форму. Мать плакала, умоляла одуматься, пыталась удержать его, но Лэндерс решительно набрал номер отцовской конторы.

— Слушай меня внимательно, сукин ты сын. Я хочу сказать… Не вешай, не вешай!.. — заорал он, потом повернулся к матери: — Повесил трубку, гад! Хорошо, ты ему все передашь. Скажи ему, чтобы он забыл, что у него есть сын. Так и скажи. У Джереми Лэндерса нет больше сына Мариона. А я забуду, что у меня есть отец. Поняла? Дошло?

— Марион, не надо! — запричитала мать. — Ну, пожалуйста, не надо, Марион!

— Катитесь вы все! — огрызнулся он и схватил сумку.

На станции он битых полтора часа просидел на зеленой скамье, ожидая поезда. На перроне не было ни души. Лэндерсу не терпелось вернуться к Преллу, и Уинчу, и Стрейнджу, и ко всем остальным. Он вдруг подумал: как там ноги у Прелла, заживают? И когда они, черт побери, начнут лечить Стрейнджу руку?

Обратная дорога показалась Лэндерсу куда как легче. Наверно потому, что он здорово разработал больную ногу за эти шесть дней. Он даже отважился ступить на переходную площадку между вагонами и прошел в вагон — ресторан выпить. Как и следовало ожидать, там было полно пьяных военных. Он сел в уголке со стаканом. Бегло мелькнула мысль о родных, бывших родных, и ему еще сильнее захотелось попасть поскорее в Люксор.

После того как Лэндерс доложил дежурному о прибытии из отпуска на четыре дня раньше срока, он узнал, что во время его отсутствия Март Уинч каждый вечер приглашал Кэрол Файербоу в город.

В госпитале не так-то просто завести настоящего приятеля. По мере того как у больного улучшалось состояние здоровья, его переводили из одного отделения в другое. Эти постоянные передвижения мешали людям сблизиться друг с другом. Только подружишься с парнем на соседней койке, а его уже нет и на его месте незнакомец.

Из-за этого, полагал Джон Стрейндж, человека и тянет к своим, и ему, можно сказать, повезло, если в госпитале есть однополчане. Если же однополчан не было, он тосковал, больше торчал в палате, хотя самое время отвыкать от старых привязанностей и заводить новые.

Уинчево ухаживание за Кэрол Файербоу сначала позабавило Стрейнджа, потом раздосадовало, но, в конце концов, ему стало просто завидно. Среди тех, кто околачивался в просторном баскетбольном зале рекреационного центра, не было, наверное, ни одного, кто не положил бы глаз на хорошенькую застенчивую девчушку из Красного Креста, выдающую ракетки и шарики для пинг-понга. Стрейнджу очень хотелось приударить за Кэрол, но, будучи человеком женатым, только что вернувшимся с фронта к законной супруге, он упорно старался не думать о ней. Это было трудно, потому что, как напрямик выразился один защитник родины в казенном халате, она — первоклассный товар. Каждое ее движение, да еще под прицельным огнем мужских взглядов, говорило, что так оно и есть. А когда она чуть-чуть косила, то будто стреляла глазами, и уж тут перед ней вообще не устоять. Мужика просто переворачивало.

Стрейндж с самого начала заметил, что она заинтересовалась Лэндерсом, и решил, что это нормально — как-никак оба из колледжа. Потом, когда в отсутствие Лэндерса она связалась с Уинчем, который был на двадцать лет старше ее, он стал в тупик. А когда он увидел в «Пибоди» на «Крыше», как они сидят рядышком и прижимаются на глазах у всех, в нем взыграли досада и зависть. Знай он, что она не прочь со стариками, вполне мог бы предложить себя. Но не знал вот. Пускай хитрюга Март попользуется, раз так.

Вообще-то Стрейндж старался не думать о женщинах. Он считал, что это его долг по отношению к Линде, и вообще. Однако легко сказать — не думать. В городе было полно свободных женщин — клепальщицы, токари, сварщицы, сборщицы на конвейере. И все до смерти рады подцепить кого-нибудь из нездешних военных — когда на ночь, переспать, когда на неделю, погулять всласть. Работали они в разные смены, и потому найти подружку в восемь утра было так же легко, как и вечером.

А многие и не работали, бросили или вообще не начинали, и проводили время, переходя из одной компании в другую, из одного гостиничного номера в другой. Как тут не познакомиться, когда их навалом и сами липнут.

И все равно Стрейндж пока держался. После той поездки, когда Прелл пошел на поправку, он еще раз съездил домой. Да какой уж там дом! Три раза уже побывал в Цинциннати, а все привыкнуть не может. Линда все так же была занята собой и так же безразлична в постели, как и в первый раз, хотя и не отказывала ему. Но у Стрейнджа все чаще пропадало всякое желание заниматься любовью. Проще отвернуться и дрыхнуть или спуститься в кухню, где всегда полно народу, и выпить пива.

Может, когда тебе двадцать восемь, желание вообще пропадает? Ну, как вот у его родителей. Стрейндж знал, что супружеская верность нужна им с Линдой только для того, чтобы сохранить семью и их мечту о ресторанчике. Обоюдная верность, как с его стороны, так и с ее.

Вот почему взыгравшие в Стрейндже зависть и досада на Уинча и Кэрол застигли его, можно сказать, врасплох. Выходит, ему самому хотелось лечь с ней. Значит, захочется и с другими, в другой раз.

Но он ничего не предпринимал, потому что думал о Линде, об их совместных сбережениях, о будущем ресторане. И еще его волновала рана и вообще, как будет с рукой. Пока шла эта история с Преллом, он все надеялся, что Каррен вот-вот что-нибудь скажет насчет его операции. Но во время утренних обходов тот разглядывал его руку, легонько двигал ею и спрашивал, как самочувствие.

Стрейндж послушно следовал его совету и заставлял себя как можно больше работать кистью, даже когда очень не хотелось и было больно. В конце концов, он не вытерпел и сказал хирургу, что боль стала сильнее. Тот выслушал с заинтересованным видом, вежливо кивая и сложив губы, будто собирался засвистеть, и сказал, чтобы Стрейндж дал руке покой.

Примерно через неделю после наградной церемонии, когда, стоя в строю рядом с Преллом и Уинчем, Стрейндж неизвестно за что получил «Пурпурное сердце», Каррен задержался около его кровати и безо всякого осмотра сказал, чтобы Стрейндж зашел к нему в двенадцать часов. Его кабинет — около главных операционных. Стрейндж собирался сразу же после обхода потопать в город, но вызов есть вызов, не отпросишься.

Каррен, сидевший за столом в своем уютном кабинетике, выглядел, как всегда, безукоризненно: накрахмаленный белоснежный халат, чистые, ухоженные руки с тщательно подпиленными ногтями, но лицо у него было усталое и бледное. В углу стоял стандартный бак для белья, доверху набитый чем-то окровавленным, верно хирургическими фартуками.

— Прошу простить, — улыбнулся Каррен, широко растянув рот, так что даже пропали губы. — Должны были убрать и, конечно, не убрали.

— Я к крови привычный, — сказал Стрейндж. — Навидался.

— Еще бы! — Каррен поскреб подбородок.

— Много сегодня поработать пришлось? — вежливо осведомился Стрейндж.

— Да, было. Так вот, о вашей руке.

— Да, сэр, слушаю, — откликнулся Стрейндж. Ему почему-то казалось, что он должен держаться так, чтобы ненароком не вывести хирурга из душевного равновесия. Ему почему-то очень не хотелось расстраивать или огорчать его. Каррен говорил, а руки его легко скользили над столом, перебирая бумаги. Стрейндж внимательно слушал.

— Я, наверно, затянул с операцией, и это плохо для вашей руки. Случай и без того очень трудный. Но