— С вами тоже, сэр.

— Может, какие еще дела появятся, — сказал Александер, не вставая из-за стола и без тени улыбки.

— Может быть, — сказал Уинч. — Не исключено. — Д. К., должно быть, ввел его в курс.

— Я в штабе Второй всех знаю, — проскрипел Александер.

Уинч кивнул. Точно, ввел. Он вышел, притворив за собой дверь.

Уинч знал, что ходатайство будет у него, стоит ему только сказать. Стрейндж немедленно притащил листок. После ленча, внимательно изучив бумагу, Уинч переписал ее, чтобы она меньше смахивала на официальный рапорт, и отправился в буфет повидаться, наконец, с ребятами и получить их подписи. Они посидели все вместе, потолковали о том, о сём.

Сборище мало чем напоминало дружескую встречу. Уинч испытывал то же чувство, что и Лэндерс по прибытии в госпиталь, только он не мог знать, что и с тем так было. Что-то незнакомое появилось в облике товарищей, будто их подменили. Он вспоминал, какими они были в январе и феврале, когда их эвакуировали с Гуадалканала, их заострившиеся лица и запавшие глаза — растерянные, испуганные, полные ребячьего ожидания. Но тогда они были еще солдатами, как и те, которые и сейчас еще изнемогали от жары и жажды в боевых порядках его роты.

Потом, взяв бумагу, он отправился к Александеру и вручил ее. Тот опять налил обоим понемногу, чисто символически, и Уинч опять обмочил губы.

Когда Уинч добрался до отделения и прилег, он понял, до чего же он намаялся. Он едва волочил ноги. У него не было сил встать, когда привезли ужин, и он остался без еды.

Он разделся и лег, но сон не шел. Он никак не мог отделаться от ощущения, что есть еще один Уинч, оно появилось у него в тот вечер, когда он чуть было не отдал концы в Леттермане, и снова и снова возвращалось к нему по ночам. Другой Уинч, который где-то вне его. Но где? И что бы это все значило?

Даже после самых страшных попоек с ним никогда не случалось ничего подобного.

Уинч лежал, прислушиваясь к дыханию спящих — в его палате их было только двое, кроме него, — и думал о Прелле, о том, что никуда не денешься, придется пообщаться с ним. А раз так, это лучше сделать завтра же, не откладывая.

Уинч понятия не имел, о чем ему говорить с Преллом. И он не знал, чего ожидать от Прелла, когда придет к нему. Прежде чем идти, ему хотелось разузнать обо всем побольше у Корелло, Дрейка и других бойцов из роты, а не только у Лэндерса и Стрейнджа. Но разговоры с Корелло и Дрейком и остальными ничего не дали. Стрейндж и Лэндерс тоже не сказали ничего нового.

Лэндерс хмыкал, мямлил что-то несуразное и все твердил, что Прелл плохо выглядит.

— Конечно, плохо выглядит, я это и без тебя знаю, канцелярская ты задница! — не сдержался Уинч.

Он продолжал наседать на Лэндерса, тот без особого успеха ударился в психологию, но вдруг поднял удивленные глаза, словно поразившись собственному открытию, и сказал:

— Просто он израсходовал весь запас горючего.

— Какого горючего, чего ты мелешь?

— Ну, понимаешь, как в машине бензин кончается. Иссяк. И вообще, чего ты ко мне привязался? — раздраженно проговорил Лэндерс. — Нечего мне больше сказать.

— Ты же у нас образованный, в колледже был, — насмешливо протянул Уинч. — И до сих пор не научился выражаться яснее. Тогда ставь на себе крест.

— Иди ты к чертям собачьим! Без тебя поставлю.

Насколько Уинч помнил, Лэндерс первый раз обругал его вот так, вслух, в лицо. Он знал, что парень клянет его направо и налево, но делал он это втихую, за глаза. Так, в стаде, значит, подрастает молодняк, пробует свои рога, собираясь помериться силами с матерыми самцами.

— Погоди, погоди, что значит «иссяк»? Сдал, трусит?

— Да нет, не сдал и не трусит. Ты не поверишь, сколько в нем сейчас упорства и выдержки. А вот жизненной энергии — нет. Кончилась в нем жизненная энергия.

Уинч замолк. Он сам недавно понял, каково это — когда кончается жизненная энергия. Но привыкнуть к этому пока не смог.

— Черт! Можешь ты объяснить нормально или нет?

— У человека может быть сколько угодно выдержки и упорства… Но если у него вышла жизненная энергия — ему крышка.

От Стрейнджа Уинч тоже немногого добился, хотя разговор шел поспокойнее. Стрейндж напирал на другое: парень совсем пал духом.

— Я это давно у него заметил. Еще на Эфате началось, потом когда плыли. Он ведь с самого начала воюет с докторами. Сколько уже то же самое было — два раза. Ну да, теперь вот третий. И я все время думал, что это доконает его. Так оно и вышло. Совсем пал духом. Он же привык быть первым, сам знаешь…

— Это уж точно.

— Я хочу сказать, что ему лучше, когда он на виду, первый и все его уважают.

— Значит, пал духом, говоришь?

— Ну да, и давно. Лэндерс вот говорил с Карреном, хирургом, и тот сказал, что, мол, неправильный обмен веществ. Леший его знает, что это такое. Доктора и сами-то толком ни в чем не разбираются. Был один обмен веществ у человека, теперь другой. — Стрейндж умолк, потом пожал плечами. — Не знаю, просто не знаю.

Маловато, думал Уинч. Один говорит, вышла жизненная сила, другой — пал духом. А может, и то и другое? Ну, вышла, ну, пал… Кто в этом во всем разберется? Кто вообще способен разобраться? И в этом, и во всем другом?

Уинч старательно рассчитал время, когда лучше идти к Преллу. Он поговорил с санитаром в Прелловом отделении, и тот сказал, что самое подходящее время для посещения больных, как правило, утро, когда они отдохнули после ночи, но не очень рано, не сразу после подъема и еды, а попозже, перед вторым завтраком, потому что второй завтрак тоже отнимает силы. И у Прелла в это время самое лучшее состояние. Поэтому Уинч отложил визит на день, чтобы попасть в жилу. Он до сих пор не знал, что он скажет Преллу и чем поможет ему. Что скажешь парню, которого недолюбливаешь и которому вот-вот оттяпают ногу. Разве поднимешь ему дух и накачаешь жизненной энергией? Как ни крути, жизнь она и есть жизнь — лотерея, азартная игра. И люди играют в эту жестянку, как играют в футбол, или в шахматы, или покер. Играют до последнего, даже умирая. В конце концов, Уинч решил взять с собой Стрейнджа — в качестве успокоительного средства, что ли.

Прелл выглядел ужасно, сомневаться не приходилось. Он и отдаленно не напоминал того Прелла, которого Уинч в последний раз видел на Эфате в лазарете. Он лежал точно мертвец, раскинув руки и с поднятыми кверху на вытяжке ногами, как баба, которая вот-вот родит. Посиневшие ноги, лицо серо — лилового цвета, переходящего в черноту под ввалившимися глазами. Одни глаза — вот и все, что оставалось в нем живого.

И все же, увидев, кто пришел, он весь подобрался.

— Привет, старшой, — глухо сказал он откуда-то из недр кровати. — Пришел отдать последние почести?

— Привет, Прелл, — ровным голосом отозвался Уинч. Он заметил, как напрягся Прелл, и не давал себе воли. — Ну, как ты?

Игра, паскудная игра, всюду, со всеми. Бравада и храбрость, страх и стойкость, унижение и достоинство, подлость и порядочность. Но игра по-крупному, всерьез. Даже помешательство начинается с игры, а потом уж забирает всерьез.

— Радуешься, да? — Прелл еле выговаривал слова. — Пришел сказать: «я же говорил…»?