однополчанина сделаю. А уж кто в действующей был, для того подавно. Из моих корешей ты первый оттуда. Понадобится что еще, валяй сюда в любой момент, не стесняйся.

Хоггенбек довольно потирал руки:

— У меня еще кое-что для тебя припасено. Тебе медаль дают, «За выдающиеся заслуги», ты знаешь?

Уинч посмотрел на него недоверчиво.

— И кто это придумал?

— Да не я, не я, чего глаза пялишь! — Д. К. явно наслаждался произведенным эффектом. — Есть вещи, когда я — пас. Представление в твоем личном деле, подписано командиром дивизии. И приложены рекомендации комбата и твоего ротного. Да и еще этого, как его, ну, начмедслужбы дивизии. Он-то при чем?

Когда Уинч поднялся, чтобы уйти, Д. К. выудил откуда-то пару плоских полулитровых бутылок сиграмовского и стал совать их ему в руки.

— Сунь их за штаны и через карманы поддерживай. Бери-бери, чего там! Да брось, какое «спасибо». Ты же оттуда, верно? Больше ничего я и знать не желаю.

Провожая Уинча до двери, Хоггенбек напоследок посоветовал:

— Когда устроишься, подумай о какой-нибудь недвижимости. Хорошенько подумай. Можно пивную купить. С пивной сейчас не пропадешь.

Часа через три, а с того момента, как их транспорт бросил якорь у Эмбаркадеро, и пяти часов не прошло, когда раненые доедали по палатам разогретый в секционных алюминиевых судках ужин, Уинч стоял у витрины с вывеской «Лотта. Соки и воды» на углу Гиэри и Маркет-стрит в новехонькой с иголочки куртке офицерского покроя, с погонами, которую ему за тридцать шесть долларов по-быстрому сварганили в какой-то мастерской неподалеку. Засунув руки в карманы, он соображал, куда бы ему закатиться. Он уже прилично поддал, и ему было хорошо.

Лучше всего закатиться к Марку Гопкинсу. «Высшая марка», стоявшая на вершине Ноб-Хилл, славилась по всем южным островам Тихого океана как местечко, где можно прекрасно посидеть, если доберешься до Фриско. Уинч остановил такси и велел ехать туда.

Если доберешься… Уинч подумал, сколько всякого скрытого в этом «если», и у него защемило под ложечкой. Он вот добрался, он дома. А-а, пусть они катятся, все остальные. Уинч откинулся на сиденье и стал глядеть по сторонам. С недавних пор он постоянно твердил себе: не пить, не курить. Только и делал, что твердил. Как возьмешь стакан или сигарету, обязательно услышишь: не пить, не курить. Он громко рассмеялся.

Ну как тут не выпить? Такси катило мимо шикарных заведений и отелей, около них сбивались в кучки девицы с морячками, с военными — все возбужденные, веселые, хохочущие; компании слонялись по вечерним улицам, дурачась и громко подначивая друг друга, как дети. И все на вид такие довольные, денежные, беззаботные. Бред какой-то! Уинчу вдруг опять вспомнились его взводы, его рота — изнемогающая от жажды, измотанная, исходящая потом и кровью. Что-то оборвалось внутри у него и ушло вниз чуть ли не до мягкого пружинистого сиденья. Бред, и только. И снова начала грызть жуткая навязчивая мысль, что все это не имеет ничего общего с тем, что там. Одно совсем не связано с другим. Его приподнятое настроение улетучилось.

В «Высшей марке» гуляли вовсю, не протолкнешься. Все больше летчики в пилотках с «крылышками» и с орденами и ленточками за участие в боях у Мидуэя. На груди у них настоящий фруктовый салат. Они переходили от столика к столику, громко смеялись, отплясывали под джаз, снова и снова заказывали шампанское. Они, конечно, порасхватали самых роскошных женщин, какие только были. Уинч был без знаков различия и планок. В кармане, правда, лежала пара новеньких шевронов первого сержанта, но в самую последнюю минуту он сказал, чтобы их не пришивали. В сделанной на заказ офицерской форме, которую он, в общем-то, не имел права носить, Уинч был похож на рядового-сверхсрочника. Он постоял у бара, принял две порции и спустился на лифте к выходу. Дважды к нему подбивались разодетые дамочки, и та и другая — что надо, но обе хотели по сотне; потом он завел было дурашливый разговор со смешливой и стильной студенточкой — старшекурсницей, но ее быстро утащил танцевать летчик — капитан, которого она звала Джимом.

Видно, в «Марке» только такие и оставались неразобранными. Но Уинч был не в настроении ни покупать любовь, ни таскаться целую неделю с малолеткой, пока ее уломаешь. Судя по обстановке, здесь все знали друг друга.

Выйдя на улицу, Уинч остановился, потом отошел в сторону, чтобы пропустить шумную компанию моряков с девицами, которые топали к «Марке». Он свернул на Калифорния-стрит, сбегающую вниз к Норт-Бичу, утыканному дешевыми шумными забегаловками. Он сразу же пожалел, что не взял одну из тех, сотенных. Деньги у него были. Обе товар — пальчики оближешь. Но как-то быстро все склеивалось, — чересчур быстро. Последний год он строго-настрого приказал себе выкинуть баб из головы, и сейчас ему трудно было с ходу сориентироваться.

До Норт-Бича было рукой подать, и он решил пройти китайским городом по авеню Гранта. Всего-то километр с небольшим и под горку, но когда он добрался туда, то почувствовал, что выдохся. Чем дальше, тем баров больше, и в каждом наяривает музыкальный автомат, кругом полно военных, и всюду женщины, женщины. И Уинчу почудилось: вот она, последняя линия обороны его измотанной, попавшей в окружение роты — дальше некуда. Он знал, что тут без труда закадрит какую-нибудь подходящую.

Он дал себе честное слово, что не выпьет ни капли, пока не дойдет до Вашингтон-сквер. Однако впереди только замаячили здания на площади, а он уже нарушил обещание и пропустил еще разок в какой-то забегаловке. Виски вроде освежило его и придало силы, а главное — подняло настроение. После того, как у Хоггенбека он опрокинул три стакана подряд, Уинч решил держаться в норме. Он совсем не хотел перепиваться, ему нужно ровно столько, чтобы не волноваться и чтобы жизнь казалась сносной. Но и ни каплей меньше.

На улице Уинч опять попал под обстрел модных мотивчиков, бьющих из каждой щели. В одном месте Братья Инкспоты мечтательно начали «А я куплю себе вот куколку картонную», однако их тут же перекрыл «Горнист из роты Б, который выдал буги-вуги» в исполнении Сестер Эндрюс. Подальше голосистые сестрицы поутихли, и откуда-то принялась вытягиваться гленн-миллеровская «Ниточка жемчуга», а сквозь нее Уинч снова различил Инкспотов — а может быть, это были Братья Миллз, — но на этот раз они пели какую-то «Бумажную луну», он такую еще и не слышал. Разнообразные мелодии подгоняли Уинча к площади.

Он наткнулся на нее в третьем по счету ресторанчике. Она сидела за столиком с подругой, к которой подъехал пьяненький мальчишка из морской пехоты. Она явно высматривала себе пару, и, когда среди толпы Уинч со стаканом в руке привалился к стойке, она шарахнула в него такую улыбочку, что он подсел к ним.

Обеим было лет по двадцать восемь, а то и по тридцать. Староваты для девятнадцатилетнего сосунка, которому, видать, не терпелось набраться как следует. Если он не остановится, то скоро от него никакого проку. Пусть подруга и смотрит, а ей, Арлетте, без разницы. Она дала понять это достаточно ясно. И так же достаточно ясно дала Уинчу понять, что если что и будет, то по всем правилам приличного знакомства и ухаживания — не на дешевку какую-нибудь напал.

Девицы были одеты почти одинаково, обе, что называется, под мальчиков: брюки и мужские рубашки с расстегнутым воротом. Платочки, повязанные на голове, выдавали в них работниц. Такие платки стали у них прямо-таки опознавательным знаком, почти что обязательной формой. За Пасифик-авеню Уинч видел буквально сотни женщин в таких же платочках. Он даже читал об этом в одном старом затрепанном номере «Янки — вперед».

Арлетта работала сварщицей на машиностроительном заводе в Окленде, который считался оборонным предприятием, и ее подружка тоже. Ей было далековато до тех потрясающих красоток, которых