— Какой? — спросил Гаррис, сразу же закипая.

— Ты слишком доверчиво относишься ко всяким объявлениям. Какой бы идиот ни придумал чего- нибудь для велосипедного спорта — ты все испробуешь. До сих пор тебя оберегал ангел-хранитель, но и ему может надоесть эта возня. Не выводи его из последнего терпения.

— Если бы каждый думал так, — возразил Гаррис, — то в нашей жизни не было бы никакого прогресса. Если бы никто не испытывал новых изобретений, то мир застыл бы на нулевой отметке. Ведь только…

— Я знаю все, что можно сказать в защиту твоего мнения, — перебил я, — и отчасти соглашаюсь с ним, но только отчасти: до тридцати пяти лет можно производить опыты над всякими изобретениями, но после человек обязан остепениться. И ты, и я уже сделали в этом отношении все, что от нас требовалось, в особенности ты — тебя чуть не взорвало патентованной газовой фарой.

— Это была моя собственная ошибка, я ее слишком туго завинтил.

— Совершенно этому верю: ведь по твоей теории, следует опробовать каждую глупость, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Я не видал, что именно ты сделал. Я только помню, как мы мирно ехали, рассуждая о Тридцатилетней войне, когда твоя лампочка вдруг грохнула, и я очутился в канаве; и еще буду долго помнить лицо твоей жены, когда я ее предупредил, чтобы она не беспокоилась, потому что тебя внесут по лестнице двое людей, а доктор с сестрой милосердия прибудет через пять минут.

— Отчего ты тогда не забрал фару? Я хотел бы узнать, отчего она взорвалась.

— Времени не было: ее пришлось бы искать и собирать часа два. А что касается взрыва, то всякий человек, кроме тебя, ожидал бы его — уже по той простой причине, что в объявлении эта фара была названа «безусловно безопасной». А потом, помнишь ту электрическую фару?

— Ну и что? Ты сам говорил, что она отлично светила!

— Да, она отлично светила на главной улице Брайтона, так, что даже испугала одну лошадь; а когда мы выехали в темные предместья, то тебя оштрафовали за езду без огня. Вероятно, ты не забыл, как мы разъезжали с твоей фарой, горящей в яркие солнечные дни, как звезда; а когда наступал вечер, она угасала с достоинством существа, исполнившего свой долг.

— Да, этот фонарь меня немного раздражал, — пробормотал Гаррис.

— И меня тоже. А седла! — продолжал я — мне хотелось пробрать его хорошенько. — Разве есть еще на свете седло, которого бы ты не испробовал?

— Я полагаю, что должны же когда-нибудь изобрести удобные седла!

— Напрасно полагаешь. Может быть, и есть лучший мир, в котором велосипедные седла делаются из радуги и облаков, но в нашем мире гораздо проще приучить себя ко всему твердому и жесткому, чем ожидать прекрасного. Помнишь седло, которое ты купил для своего велосипеда в Бирмингеме? Оно было раздвоено посередине так, что до ужаса походило на пару почек!

— Оно было устроено сообразно с анатомией человеческого тела! — продолжал защищаться Гаррис.

— Весьма вероятно. На крышке ящика, в котором ты его купил, изображен был сидящий скелет, или, точнее, часть сидящего скелета.

— Что ж, этот рисунок показывал правильное положение те…

— Лучше не входить в подробности, — перебил я, — этот рисунок всегда казался мне бестактным.

— Он был совершенно правилен!

— Может быть, но только для скелета. А для человека, у которого на костях мясо — это одно мучение. Ведь я его пробовал, и на каждом камушке оно щипалось так, словно я ехал не на велосипеде, а на омаре. А ты на нем катался целый месяц!

— Надо же было исследовать серьезно!

— Ты жену измучил, пока испытывал это седло: она мне жаловалась, что никогда ты не был более несносен, чем в тот месяц. — Помню еще седло с пружиной, на которой ты подпрыгивал, как…

— Не с пружиной, а «седло-спираль»!

— Хотя бы и так, но во всяком случае для джентльмена тридцати пяти лет прыгать над седлом, стараясь попасть на него, — занятие вовсе не подходящее.

— Приспичили тебе мои тридцать четыре.

— Сколько?

— Мои тридцать пять лет! Ну как хочешь: если вам с Джорджем не нужно тормоза, то не обвиняйте меня, когда на каком-нибудь спуске перелетите через крышу ближайшей церкви.

— За Джорджа я не отвечаю: он иногда раздражается из-за сущих пустяков. Но я постараюсь тебя выгородить, если случится такая штука.

— Ну а как тандем?

— Здоров.

— Ты его не перебирал?

— Нет, не перебирал и никому не позволю даже прикоснуться к нему до самого отъезда.

Я знаю, что значит разбирать и перебирать машины. В Фолькстоне на набережной я познакомился с одним велосипедистом, и мы с ним однажды условились отправиться кататься на следующий день с самого утра. Я встал, против обыкновения, рано — по крайней мере раньше чем всегда — и, сделав такое усилие, остался очень доволен собой; благодаря хорошему настроению, меня не рассердило то, что знакомый заставил себя ждать полчаса. Утро было прелестное, и я блаженствовал в саду, когда он пришел.

— А у вас, кажется, хороший велосипед, — сказал он. — Легко ходит?

— Да, как все они — с утра легко, а после завтрака немного тяжелее.

Он неожиданно схватил мой велосипед за переднее колесо и сильно встряхнул его.

— Оставьте, пожалуйста, так можно испортить велосипед, — сказал я. Мне стало неприятно — если бы велосипед и заслуживал взбучки, то скорее от меня, чем от него: это все равно, как если бы чужой человек принялся ни за что ни про что бить мою собаку.

— Переднее колесо болтается, — объявил он.

— Нисколько не болтается, если его не болтать.

— Это опасно, — продолжал он. — У вас найдется ключ?

Поддаваться не следовало, но мне пришло в голову, что он, может быть, действительно смыслит в этом деле. Я отправился в сарай за инструментами, а когда вернулся, он уже сидел на земле с колесом между коленями, играя им как брелоком, а остальные части велосипеда валялись тут же, на дорожке.

— С вашим велосипедом случилось что-то неладное, — сказал он.

— Похоже на то! — заметил я, но он не понял насмешки.

— Ступица подозрительна!

— Вы не тревожьтесь, пожалуйста. Лучше поставим колесо на место и отправимся.

— Да уж теперь все равно: надо воспользоваться случаем и разобрать его.

Он говорил таким тоном, словно колесо вывалилось само собой. В одну минуту он что-то отвинтил — и на дорожку посыпались маленькие стальные шарики.

— Ловите, ловите их! — закричал он взволнованным голосом. — Не дай Бог, если мы их потеряем!

Полчаса мы ползали по дорожке, отыскивая шарики. Мой знакомый повторял с ожесточением, что потерять хоть один шарик — значит испортить велосипед, и объяснял, что, разбирая его, необходимо предварительно определить количество шариков. Я обещал последовать разумному совету, если мне придется когда-нибудь разбирать велосипед Всего шариков нашлось шестнадцать; я положил их в свою шляпу и поставил ее на ступеньку крыльца. Это было не особенно умно, но чужая глупость заразительна.

Не успел я оглянуться, как он великодушно выразил желание осмотреть заодно и цепь и немедленно принялся снимать с нее кожух. Я хотел было остановить его, процитировав замечание одного опытного спортсмена: «Лучше купить новый велосипед, чем самому снимать кожух с цепи». Но он отвечал с убеждением:

— Так говорят только профаны. На самом деле нет ничего легче.

И действительно, через три минуты футляр лежал на дорожке, а Эбсон усердно искал винтики,