— Март-а-а!

“Бегемот” медленно повернул к нему огромную, без шеи, голову и промычал.

1971 г.

Днем. И ночью.

В пятидесятиградусную жару и в сплошной тропический ливень, в шторм, когда соленая пыль прибоя долетала до тропы, протоптанной в прибрежных скалах, он не спеша, но не останавливаясь, неторопливо шагал вокруг острова.

Два часа — круг.

Восемь километров — круг.

Десять тысяч шагов.

Его тяжелые, остроносые полусапожки с самонарастающей металлоорганической подошвой мерно крушили попадавшиеся на его пути консервные банки: жестяные, стеклянные, пластмассовые. Маринованные огурцы с хрустом выпрыгивали из стеклянных, пластмассовые лопались пивом и лимонадом, из жестяных, ржавых и новеньких, выдавливалась рыба: кусочками и целиком, в прованском масле, томатном соусе, собственном соку; в вине, белом и красном; пряного посола. Выплескивались компоты и джемы, хрустели крабы, бисером рассыпалась черная икра. Когда на его пути попадалась большая жестяная банка с желтой наклейкой, где-то далеко в подсознании шевелилась мысль: “И почему я до сих пор не ел ананасов? Пусть даже консервированных…”. Он наступал на банку, она чавкала сиропом и дольками ананаса, и шел дальше.

Два часа — круг.

Восемь километров — круг.

Десять тысяч шагов.

В пятидесятиградусную жару, сквозь сплошной тропический ливень.

Днем.

И ночью.

Барт лежал ничком на широкой скалистой площадке, шершавой и теплой. Уткнувшись носом в гранит, он насыщался теплом, ерзал по скале, терся о нее щекой, чувствуя всей поверхностью кожи, как испаряется насквозь пропитавшая его морская вода, зудя в царапинах и ранках, а он, наконец, впервые за семь дней по настоящему обсыхает, и от удовольствия постанывал. Все это сон. Дурной сон. С кораблекрушением, одиночеством, без пищи и пресной воды. Господи, только бы на острове кто-нибудь жил! Он представил, как он встанет и пойдет в деревню. Как он напьется там кокосового молока. До одурения. Живот его раздуется, станет большим и упругим, а он будет его удовлетворенно похлопывать и пить, пить… Только бы на острове кто-нибудь жил.

Барт поднял голову и увидел: прямо перед ним, шагах в четырех — пяти, на краю площадки реальной галлюцинацией стояла банка персикового сока. Самая обыкновенная. Жестяная. С синей этикеткой, нарисованными на ней персиками и бокалом, с желто-рыжим, густым, с мякотью, соком. Он не поверил себе. Чушь? Уже бред? Чертовщина… Он замотал головой, но банка не пропала, не растворилась в воздухе, и тогда он поверил в нее, вскочил и прямо так, на четвереньках, обдирая коленки, бросился к ней.

Барт уже почти схватил ее, но тут чья-то тень в два прыжка догнала его, и нога, обутая в остроносый полусапожок, вышибла банку из самых рук. Банка ударилась об один уступ, второй, на третьем брызнула соком и дальше, постепенно замедляясь, покатилась по откосу жестяной шелухой. Барт анемичным взглядом проводил ее и только затем поднял голову. Над ним, расставив ноги на ширине плеч, стоял голый — в полусапожках, да какая-то тряпка на бедрах — абориген.

Барт сел.

— Зачем ты это сделал? — спросил он.

Туземец не шевельнулся. Он молча продолжал стоять и, казалось, не дышал. Смуглая кожа на всем теле отблескивала металлом, глаза смотрели в одну точку, стеклянно и тускло, а из живота, чуть заметным овалом натянутой кожи, выпирал прямоугольник эволюционного ящика.

Симбиот… Барт вздоргнул. Он отодвинулся в сторону и прислонился к скале. Стало муторно, словно он увидел протез на голом изуродованном теле.

Форма, подумал он. Форма. Единственное, что осталось в тебе от человека. Да еще тень.

— Что ты здесь делаешь, на острове? — снова спросил Барт.

Робот повернул голову и посмотрел на него безразличными стекляшками.

— Охраняю продукцию Объединенной консервной корпорации, — тускло сказал он и указал вниз, в котловину.

— Что? — не понял Барт и посмотрел.

То, что он вначале принял за рябь в глазах, было огромной, фантастической грудой разноцветноэмалевых консервных банок. Пока он пробирался сюда, на скалы, подальше от вдребезги разбитой лодки, от океана, кусочек которого соленой медузой плескался у него в животе, когда он лежал на площадке, такой сухой и такой теплой — он видел только одни круги, сипящие и расплывающиеся. Одни круги… разноцветные. Консервные банки.

Банки были везде: на скалах и в котловине, в трещинах, на камнях и под камнями, и в двух шагах от Барта, рядом на площадке — разбитые, раздавленные и целые, блестящие и ржавые. А над всем этим сине-зеленой метелью кружили миллиарды мух. Они жирели и плодились, казалось бы, катастрофически размножаясь на лучших консервах мира, но периодически налетал шквал и уносил тонны этого высококалорийного концентрата в море, далеко-далеко, за многие сотни миль, где обрушивал их на рыбьи головы. Манной небесной. А они снова жирели и размножались…

Конвейер. Современный биологически автоматизированный конвейер. Отвечающий всем мировым стандартам. Как на суперобразцовой ферме.

Барт облизал губы. Сухим, жестким языком.

— Послушай, — сказал он и замолчал. “Все это бесполезно”, — тоскливо защемило сердце. Он снова облизал губы.

— Послушай… — закашлялся. Просипел: — Дай мне банку сока… Одну. Только одну… Я возьму, ладно?

Симбиот молчал.

— Если ты что… так я не так… я не просто так… Я заплачу… Ей Богу, я заплачу! Я хорошо заплачу! Барт врал. В карманах у него не было ничего, кроме чудом уцелевшего перочинного ножа, — робот никак не реагировал на его мольбы, словно знал об этом. Он неподвижно стоял, подзаряжался, подставив солнцу широкую блестящую спину и отбрасывал на землю человеческую тень.

Барт замолчал. Стало страшно. Остров, где из людей делают машины вопреки всем конвенциям, федеральным законам, протянул к нему сухую руку жажды на родной Земле. Среди такого изобилия… Он до боли сжал в кармане перочинный нож. И отпустил. Понял: это не оружие.

Он отвернулся и стал смотреть в котловину. Не думать, только не думать, что сзади в образе симбиота стоит Ее Величество Костлявая.

Остров был вулканического происхождения, о чем свидетельствовала котловина, усыпанная консервными банками, как конфетти — бывший огнедышащий кратер.

Барт сглотнул несуществующую слюну. Здесь: летела банка с соком, об этот уступ, об этот и… Он вздрогнул и посмотрел на робота, затем снова на уступ, где расплылась клякса персикового сока. Кровь в висках барабанила, руки дрожали. Спокойно, спокойно. Успокойся, сказал он себе. Только спокойно.

— Ты один здесь на острове? — спросил он.

— Да.

Отлегло. Не спеши, не петушись, приказал себе Барт. Обдумай все хорошенько. А сам не слушался,