Радецки поздравил себя с тем, что не утратил еще профессиональной наблюдательности. Со стороны сцена могла бы показаться и забавной. Но в данный момент Радецки был страшно зол на самого себя, на свою способность вот так по-глупому взять да и наплевать на собственную жизнь из-за какой-то смехотворной мужской солидарности – а может быть, еще и потому, что Альмайо оказывал на него некое гипнотическое воздействие, в силу которого собственное любопытство завлекало его все дальше и дальше. Если бы им грозил всего лишь арест и суд, он бы наверняка выпутался из этой истории. Не слишком достойным образом, но зато наверняка. Но ведь даже если солдаты не расстреляют их на месте, вряд ли найдется в столице тюрьма, стены которой настолько прочны, что помешают народу добраться до них, выволочь их на улицы, облить бензином и устроить себе незабываемую фиесту. Толпа на три четверти будет состоять из индейцев. Никогда они не простят одному из своих соплеменников попытки занять место, по праву принадлежащее испанцам. Кем он, собака такая, себя вообразил, что взялся ими управлять? Он – такой же, как они, жалкий пес, и они сейчас ему это докажут.

Весьма своеобразный психологический выверт, порожденный наиглубочайшим рабским нравственным падением, изуродовавшим мораль «низов» до такой степени, что они сами твердо убеждены в своей ущербности. Радецки останется с кужоном до конца. Колонизаторы еще не полностью расплатились за содеянное, даже в Конго. Дикари племени симба пленных – и белых, и черных – пытали, а потом съедали. Немцы делали из них мыло. Вся разница между «варварами» симба и «цивилизованными» немцами и заключается в этом мыле. Потребность в опрятности – признак культуры.

Кужон был в своем лучшем костюме белого шелка, белую панаму он водрузил на голову, чтобы освободить руки. В толпе изысканных мужчин в вечерних костюмах и женщин в длинных платьях он был похож на каменную статую, явившуюся из глубины веков доколумбовой эпохи.

Он приказал начальнику протокольного отдела выйти из здания и предупредить офицеров о том, что, если они попытаются стрелять, арестовать их или хотя бы преследовать, дочь посла, которую они берут с собой в качестве заложницы, будет сразу же убита. Переговоры заняли добрых полчаса, и начальник протокольного отдела, похожий уже на мокрую тряпку, ходил туда-сюда между лагерями противников, всякий раз уверяя офицеров в том, что он действует не по своей воле, а по принуждению. Наконец он вернулся с согласием мятежников – пусть хотя бы даже формальным. Lider maximo направился к двери, толкая перед собой девушку. Но в самый последний момент ему пришла в голову идея еще лучше. Он нисколько не верил на слово этим щенкам-офицерам – все они вышли из стен университета и ненавидят его даже больше, чем он их. Имея винтовку с оптическим прицелом и хорошего снайпера, они запросто могут уложить его на месте, прежде чем он успеет нажать на спуск и пристрелить испанку. Поэтому он решил прикрыть себя со всех сторон.

Долго потом, наверное, газеты всего цивилизованного мира будут вопить на все лады, обличая труса- диктатора, в своей жестокости превзошедшего Трухильо, а в своем варварстве – Дювалье: выходя из посольства, он со всех сторон защитил себя женщинами – супругами посла Великобритании, Франции и Соединенных Штатов, а сами послы при этом прикрывали его с тыла; впереди себя он толкал девушку, приставив к ее спине дуло пистолета.

Ступив за порог, они на какой-то миг ослепли от света направленных на фасад посольства прожекторов, сознавая, что вокруг – солдаты, что со всех сторон на них нацелено оружие.

Радецки запомнилось только охватившее его тогда чувство – нечто вроде профессиональной радости: несомненно, никто еще так далеко не заходил исключительно из верности той комедии, которую играл в интересах своего ремесла. В первый и, конечно же, в последний раз в жизни он по-настоящему соответствовал тому образу авантюриста, что создал сам себе давным-давно, еще юношей, в туманной северной стране. Ведь в конечном счете важно было не то, что он не предал Альмайо, а то, что не предал самого себя. Момент абсолютной подлинности. Оправдывать свое поведение в глазах людей профессиональными интересами ему предстоит позже, когда на него неизбежно обрушится со всех сторон шквал критики и угрозы изгнания из страны.

Фоторепортеры – человек двадцать-тридцать – гроздьями висели на садовой ограде, стояли на крыше посольства, взобрались на машины; фотография улыбающегося индейца с револьвером в руке и сигарой в зубах, для пущей безопасности со всех сторон облепившего себя супругами членов дипломатического корпуса и иностранными послами, получит полное право красоваться на первых страницах газет всего мира.

Ослепленные прожекторами, они шли вперед, и Радецки не давал покоя вопрос о том, кто они, эти юные идеалисты-офицеры, в достаточной ли мере они преданы делу Революции для того, чтобы не колеблясь пожертвовать жизнью очень красивой девушки, нескольких дам неопределенного возраста и кучкой послов на закате карьеры, дабы не дать диктатору ускользнуть от возмездия. Это зависело от того, что именно они подразумевали под идеализмом. От того, как именно они его понимали, что ставило их сознание на первое место: революционные идеалы или же заботу о соблюдении самой банальной гуманности. Медленно продвигаясь вперед, он мысленно производил расчеты, которые ему впоследствии придется опубликовать, снискав тем самым кучу врагов в обоих лагерях и подтвердив лишний раз свою репутацию циничного профессионала, напрочь лишенного какой-либо щепетильности. А он и в самом деле точно высчитал, что их шанс выжить прямо пропорционален степени идеализма, уровню образования и культуры командовавших там офицеров. Если они законченные реалисты, полные яростной решимости и политизированные до мозга костей, – значит, не задумываясь, прикажут стрелять, и тогда беглецам крышка. И наоборот: если души их переполняют высокие чувства, если они одержимы благородной романтической идеей уважения к человеческой жизни – иначе говоря, если гуманные устремления прочнее их политических взглядов, – тогда, по всей вероятности, они ни за что не откроют стрельбу. Радецки также решил, что шансы юных революционеров надолго и прочно утвердиться у власти с абсолютной точностью можно вычислить тем же способом. Если сейчас они откажутся стрелять лишь ради того, чтобы сохранить жизнь какой-то девушки и женщин, если публично проявят эту слабость во имя гуманизма – уважение к чужой жизни и заботу о собственной чести, – тогда, вне всяких сомнений, их очень скоро свергнут, разгонят, казнят, и все в этой стране пойдет по-прежнему. Революция, не смеющая пролить кровь женщин и детей, обречена на провал.

Этой революции не хватает идеала.

Поэтому, когда они добрались до грузовичка, забрались в него и без единого выстрела смогли тронуться с места, Радецки обуревали весьма противоречивые чувства: совершенно успокоившись за свою жизнь, он был глубоко опечален. На сей раз в этой стране происходит новая, подлинная революция, которая вполне заслуживает победы и права на осуществление своих целей – как революция Хуана Босха, – но обреченная на гибель только потому, что она слишком прекрасна. Прекрасна как роза – и столь же недолговечна.

Машина, за рулем которой сидел Радецки, ехала все быстрее – сначала в свете преследовавших их прожекторов, потом – в кромешной тьме.

– Как бы там ни было, я старалась изо всех сил. – Она торжествующе посмотрела на молодого миссионера. – Я сделала все, что смогла.

На какое-то мгновение воцарилась тишина. Д-р Хорват мрачно разглядывал свои ботинки.

Как ни безгранична была его вера, реальность существования подобных ужасов представить себе было трудно. Эта девочка, похоже, даже не осознает, что достигла низшей точки нравственного падения. Вид у нее сияющий, лицо довольное – казалось, она и в самом деле верит, что все лучшее, что в ней было, она отдала не зря, что полностью оправдала полученное ею воспитание. Искренне убеждена в том, что сражалась на передовой американской внешней политики, внося свой вклад в те шаги, что постоянно предпринимают США, помогая слаборазвитым странам. Кажется, она и не подозревает о том, что вместо того, чтобы помогать другим, сама оказалась в грязи, полностью опустошенная духовно и морально.

Теперь преподобный Хорват понял, что даже в самых красноречивых своих пассажах и самых реалистических описаниях демонических сил – когда, распростерши крылья, возвышался над паствой – он так и не сумел воздать должного врагу номер один. Жил-то он всегда в Штатах и – несомненно именно поэтому – не так уж много знал о силе Зла.

Они сидели среди скал, в каком-то глухом местечке в горах, и д-р Хорват не имел ни малейшего представления о том, где именно это находится. Он чувствовал себя потерянным – настолько, насколько это возможно, когда, несмотря ни на что, веришь в Провидение.