это не так уж забавно». Я тоже считал, что не стоило этому человечку издеваться над артистом такого класса и что этакую трепотню лучше приберечь для заманивания публики у входа в цирк или ярмарочную палатку. Я был страшно опечален тем, что у него неприятности, и уверен: все из-за этого ассистента. А теперь они уехали, – завершил свой рассказ директор.

– Самое хорошее в нашей профессии в конечном счете то, что мы никогда не теряем надежды увидеть новый, еще более удивительный номер; по сути, именно эта надежда и заставляет всех нас жить.

Чарли Кун полетел назад, в Соединенные Штаты, и оттуда позвонил Альмайо, надеясь, что на этом все и закончится. Именно тогда после добровольного самоуничтожения М.С.А., самого крупного из агентств США, между его собратьями по профессии разгорелась ожесточенная борьба: каждый стремился урвать себе кусок, да пожирнее – на рынке вновь оказался тот товар, о котором никто уже и мечтать не смел, – от Элизабет Тейлор до Фрэнка Синатры, от Ширли Маклейн до Джеймса Стюарта. Самый «незначительный» из них оценивался в миллион долларов – то есть сто тысяч комиссионных, – и Чарли надлежало крутиться с утра до вечера, пытаясь урвать свою часть пирога. Но Хосе всегда упорно отказывался передать в его распоряжение основной доход от акций, принадлежавших ему, так что стоило ему лишь пальцем шевельнуть – и Чарли был бы отдан на растерзание своим конкурентам. Поэтому от приглашения немедленно прибыть для объяснений он никак отказаться не мог, а по возвращении в Голливуд обнаружил, что Элизабет Тейлор уже у Курта Фринггса, а Синатра с Маклейн – у Германа Ситрона. Это была его последняя встреча с Альмайо, и когда он излагал подробности своей бристольской неудачи и разговора с директором «Палладиума», его поразило выражение лица босса – какое-то маниакально-измученное. К рассказанному Чарли добавил, что парижский «Лидо» предлагает Джеку беспрецедентную сумму в пять тысяч долларов за одно представление я напечатал об этом объявления во всех имеющих отношение к их профессии изданиях, а Антраттер из Лас-Вегаса предлагает премию в сто тысяч долларов тому агентству, которое сможет организовать у него выступление артиста, – и все безрезультатно.

В ходе разговора произошло нечто весьма любопытное, но Чарли Кун не придал этому значения. Он еще не осознавал тогда, каких грандиозных размеров достигла мечта Альмайо встретиться-таки с этим Джеком. Чарли намеревался сказать ему, что следует проявить благоразумие, что Джек – такой же шарлатан, как и все прочие маги, иллюзионисты, гипнотизеры, алхимики и всякого рода «сверхчеловеки», наделенные «сверхъестественными» способностями, – им несть числа в истории мюзик-холла с того дня, когда первый из мошенников научился играть на доверчивости первого лопуха на первой в истории ярмарке; однако у него вдруг возникло такое ощущение, что, скажи он вдруг что-нибудь в этом роде, например: «Слушайте, Хосе, вы нее прекрасно понимаете, что этот тип – такой же жулик, как и остальные, – разве что чуть половчее других: умеет, как и все великие артисты, художники и поэты, создать вокруг себя соответствующую атмосферу и превратить в искусство свое мошенничество – чем, впрочем, все они и заняты», – так вот, Чарли показалось, что Хосе тут же встанет и свернет ему шею. Этому человеку во что бы то ни стало нужно было во что-то верить – он только того и ждал, чтобы его одурачили. Во многих отношениях в нем все еще живы были и наивность, и верования, и ужасы времен Монтесумы; такого рода люди – лучшие в мире зрители.

Служителям инквизиции, пришедшим сюда вслед за конкистадорами, ни малейшего труда не представляло внушить этим людям бесспорную реальность наличия Ада. А вулканы, пирамиды и тела казненных, посаженных на кол испанцами, являли собой идеальную декорацию к представлению; чуть-чуть таланта, немножко гипнотических способностей – и между этим вечно грохочущим, разрываемым молниями небом и изрыгающей огонь землей возникала идеальная для такого рода номера сцена. Поэтому инстинктивно, безо всякого умысла, повинуясь проснувшемуся в нем извечному инстинкту шоумена, для которого нет ничего превыше зрелища, Чарли Кун, вместо того чтобы призвать Хосе к здравому смыслу, автоматически вошел в свою обычную роль – ту, что исполняет любой ярмарочный зазывала перед разинувшей рты публикой. И с некоторым удивлением обнаружил, что говорит следующее:

– Видевшие его профессионалы в один голос клянутся, что столь необычайного номера доселе не было. Ассистент этого Джека утверждает, знаете ли, что его хозяин способен остановить солнце и устроить землетрясение… Ха, ха! Во всяком случае, он, похоже, посильнее Гитлера и Сталина. В одной из книг по истории мюзик-холла я прочел, что в восемнадцатом веке был некий Калиостро, способный сделать так, чтобы к вашим ногам посыпались звезды с неба, – он утверждал, что бессмертен. Остается только вообразить, что этот сукин сын Джек и есть та самая бестия.

Он рассмеялся, чтобы как-то смягчить сказанное: ведь Альмайо все-таки не какой-нибудь средневековый мужик, выпучивший от удивления глаза на ярмарке. Но был ошеломлен выражением лица lider maximo. Глубочайшее почтение, чуть ли не страх – вот что увидел Чарли на лице диктатора – сквозь твердые черты одетого в ослепительно белую военную форму человека, только что получившего под свое начало двадцать четыре военных реактивных самолета, проступили вдруг следы той многовековой детской доверчивости, что породила мир зрелищ, позволяет мюзик-холлу держаться на плаву и будет верно служить ему вплоть до того дня, когда человечество даст свое последнее представление перед небесной публикой.

– Он и вправду это сказал?

– Что именно?

– Что тот может остановить солнце и устроить землетрясение?

Чарли Кун со смущенным видом беспокойно заерзал в кресле – ему было стыдно, и он чуть не произнес: «Слушайте, Хосе, со дня основания мира все ярмарочные зазывалы рассказывают такие штуки, утверждая, что под сводами цирковой палатки таится некий чудотворец», но преданность профессии взяла верх, и он услышал собственные слова, которые он, и глазом не моргнув, произнес очень серьезно, глядя прямо в лицо Альмайо:

– Ну да, да.

Разрушать людскую веру – не его ремесло. Его ремесло, наоборот, в том и состоит, чтобы «пожиратели звезд» не сидели, сложа зубы на полку. Он нуждался в их вере, надежде и детской доверчивости. Это и ему самому помогало не терять веры в то, что где-то существует-таки поистине необычайный номер, где-то скрыт от глаз людских величайший талант. Циником он не был, но верил в это не слишком и держался лишь на одном – на чужой вере. Не в том его ремесло, чтобы раскрывать людям глаза на правду, лишать их иллюзий, объяснять, что бесконечной чередой сменяющие друг друга на мировой арене маги все, как один, – не более чем жалкие марионетки. Раз уж не было на свете чего-то иного, раз уж приходилось довольствоваться искусством, его ремесло состояло в том, чтобы выискивать среди них лучших иллюзионистов, величайших чревовещателей, жонглеров, фокусников, пластических акробатов и гипнотизеров. Ведь публика именно этого хочет. Искусство и талант призваны творить иллюзию; не будет он говорить этому «пожирателю звезд», что ему всего лишь лапшу на уши вешают. И хладнокровно, с равнодушным видом произнес:

– Этот тип может все. Подобного никто еще не видел.

– Привезите мне его сюда, – чуть ли не пролепетал Альмайо. – Я хочу, чтобы они оба сюда приехали. Отыщите мне его, Чарли. Я сейчас скажу вам кое-что: если вы доставите их в «Эль Сеньор», я уступлю вам большую часть акций агентства. И вы станете его владельцем, полным хозяином. А это ведь именно то, к чему мы все стремимся, правда?

А теперь Чарли Кун сидел в трясущейся машине, почти как змея извивавшейся по узкой дорожке, а свет фар, клубы пыли, пропасть и ночь исполняли вокруг него нечто вроде танца; он порылся в кармане, вытащил оттуда каблограмму, полученную, из отделения агентства в Беверли-хиллз меньше чем полдня назад, и в который раз с наслаждением в нее заглянул.

Он отловил их. Отловил обоих, но не исключено, что слишком поздно – слишком уже поздно для Альмайо.

Он опять подошел к окну, взглянул на небо, высматривая самолеты: прошло уже полчаса с тех пор, как они должны были начать бомбардировку города. Но небо было чистым, и ни единого взрыва он не услышал. Объекты бомбардировки – целы и невредимы – казалось, насмехались над ним: огромный новый университетский корпус, дворец культуры, новое крыло здания министерства общественного образования и