декольтированная до самых ягодиц. Хосе всегда был большим любителем подрастающего поколения артистических студий. Обычно девочкам нужны были только машины, бриллианты и норковые манто – денег они не брали из моральных соображений; но эта малютка оказалась непохожа на прочих: прежде чем согласиться на поездку, она потребовала коллекцию полотен импрессионистов. Вскоре об этом узнал весь Голливуд, и смертельно уязвленная девица не знала уже, куда и запихать своих импрессионистов на то время, когда приходится принимать гостей. Полотна были словно клейменые. Когда, просмотрев фотографии и фильм с участием «новой Грейс Келли», Альмайо проявил к ней интерес, Чарли Кун ознакомил его с условиями сделки, и Альмайо, как всегда, сказал «о’кей, о’кей» – не имея, по всей очевидности, ни малейшего представления о том, что вообще такое эти «полотна импрессионистов». Они оказались безумно дорогими, и при следующей же встрече Альмайо обругал Чарли Куна – тем более что малышка, на его взгляд, напрочь была лишена всякого таланта. Подающей надежды «звездочке» в свое время сказали, что Альмайо – обыкновенный плейбой, нечто вроде Трухильо в молодости, но, судя по ее встревоженному виду и тому, как она глянула на Чарли, девица, похоже, не очень была уверена в том, что поступила правильно, согласившись сюда приехать. Она напевала под пластинку Синатры, явно пытаясь обрести хоть какую-то поддержку в голосе этого вполне цивилизованного парня, умеющего общаться с женщинами как настоящий джентльмен, хотя, как она потом сказала Чарли Куну, этот тип, конечно же, и понятия не имеет о том, кто такой Фрэнки. Невоспитанный мерзавец.

– Рад тебя видеть, Чарли, – сказал Альмайо. – Эй, ты там, со своей пластинкой… Заткнись! И какие ужасы теперь рассказывают обо мне в Штатах?

– В газетах писали что-то о Рафаэле Гомесе, – ответил Чарли Кун. – Говорят, он возглавляет вооруженные формирования повстанцев в горах на юге.

Альмайо с серьезным видом кивнул головой:

– Да, конечно. Он хорошо вооружен, и с ним храбрые люди, а я боюсь, очень боюсь, amigo.

Уже и голову потерял!

Он откинулся на спинку кресла и оглушительно расхохотался, а Чарли Кун почувствовал, что – сам не зная почему – расплывается в глупой улыбке.

– Рафаэль Гомес, герой-заступник. Отбирает у богатых, отдает бедным. Новый Кастро… – Он ткнул сигарой Чарли в грудь. – Значит, в Штатах его очень любят?

– Вы же знаете, какие у нас люди, – сказал Чарли Кун. – Они всегда горой за слабого.

The underdog – вы, конечно, знаете это слово.

– Знаю, Чарли. Знаю. Хуже собаки – иначе про него и не скажешь.

Он снова повернулся в сторону «звездочки» – импрессионистки:

– Я велел тебе выключить пластинку. Ты что – не слышала?

– Это же Фрэнки Синатра! – возмущенно воскликнула девица.

Однако повиновалась. Голос певца оборвался на самой высокой ноте.

– Значит, они горой за слабого, да? Рафаэль Гомес, слабый из слабейших… – Он огорченно вздохнул и пожал плечами. – Я кое-что тебе сейчас расскажу о нем, Чарли, Об этом бедненьком Рафаэле Гомесе, который хуже собаки. Знаешь, кто послал его в Сьерра-Фуэнте?

Знаешь, кто снабдил его оружием, продовольствием, десятком полных решимости и честных людей, готовых жизнь отдать за Правое Дело? Я.

У Чарли Куна перехватило дыхание, он открыл рот, собираясь задать вопрос, но ограничился тем, что глотнул воздуха; тем временем попугаи, сидя на своих жердочках, опять разразились пронзительным смехом. Кроме того, он чувствовал, как обезьяна дергает его за брюки. Очень противно.

– Рафаэль Гомес, этот их underdog – один из моих людей. Это я поселил его в горах. И распустил слух о том, что он хочет меня убить, да – хочет снять с меня шкуру, свергнуть диктатора и установить подлинную здоровую демократию. А знаете зачем? Зачем я сделал это?

– Нет, – ответил Чарли Кун. – Я силен в зрелищах, но не в политике.

– Потому что все сукины дети в этой стране, настроенные против меня, тут же попытаются присоединиться к нему. На тех сукиных детей, которые ненавидят меня и жаждут моей шкуры, Рафаэль Гомес действует как неотразимый любовник. Они пишут ему письма, а он переправляет их мне, и теперь я знаю всех поименно. Да, всех поименно. Вот такой длиннющий список, и он растет день ото дня. Так что можете представить себе – если на это у вас хватит воображения, – что с ними произойдет в тот день, когда урожай созреет. На днях Гомес должен дать мне сигнал, и машина закрутится. Уж свиней-то кому надо подкладывать, жизнь меня научила. Без этого не проживешь. Надо так надо – правда? Я тоже не без таланта.

Есть в Голливуде новые куколки для меня?

– Есть одна, подающая надежды, но она несовершеннолетняя, поэтому без матери приехать не сможет.

– Ну и замечательно, за чем же дело стало? Пусть и мать возьмет с собой.

Он встал, налил виски Чарли и себе.

– Мне бы очень хотелось самому съездить в Штаты, но они там кочевряжатся. Не хотят приглашать меня официально. Согласны на то, чтобы я приехал как частное лицо, но не с официальным визитом. Маловато я с них денег беру, поэтому и не уважают меня – вот и весь секрет.

Он отпил несколько глотков и рассмеялся:

– У меня такое ощущение, что не очень-то меня там любят. А вот Рафаэль Гомес – тот у них прямо герой.

Он запрокинул голову и снова расхохотался – весело и громко, потом опять взглянул на Чарли очень серьезно:

– Ну а теперь перейдем к важным делам. Вы нашли его?

Чарли Кун горько сожалел о том, что в свое время имел неосторожность сообщить Альмайо об этом номере. О Джеке он впервые услышал в копенгагенском «Тиволи». Тот выступал там со своей программой, чему свидетельством была афиша под заголовком «Джек» – большими черными буквами, в кавычках. Это он видел своими глазами; кроме того, в «Тиволи» все только о нем и говорили, а сама афиша – двухлетней давности – висела на стене директорского кабинета на почетном месте. Оставалось лишь признать себя побежденным; все было правдой, какое-никакое доказательство – вот оно, у тебя перед носом. И усомниться трудно: есть свидетели. Конечно, можно было поставить под сомнение афишу, отказавшись рассматривать ее в качестве материального доказательства существования Джека или, во всяком случае, его необычайного номера, того таланта, который ему приписывали, – якобы не имевшего прецедентов в истории человеческого гения. Действительно, афиша служит доказательством существования этого номера и наличия у Джека сверхъестественных способностей не более, чем собор служит доказательством существования Всевышнего. Но свидетели – как быть с ними? Они-то и в самом деле есть и готовы говорить об этом без умолку. Все – от директора до служащей туалета – часами готовы изливать свое восхищение и изумление. Чувствовалось, что они просто счастливы представившейся возможностью все рассказать Чарли, и ясно было, что до конца дней своих они так и будут без конца об этом вспоминать. Когда служащая туалета, директор, рабочие сцены, билетерши совсем состарятся и к кому-нибудь из них придут журналисты, любой из них примется расписывать изумительный номер, свидетелем которого он стал в молодости, с еще большей убежденностью, чем сейчас. Со временем они превратят его в подлинное чудо. Раздуют целый миф. Так родится легенда, и она будет жить и после их смерти. Последний из них, оставшийся в живых, служащая туалета, к примеру, – Чарли заметил, что они почему-то всегда живут очень долго, – в конце концов сделает из Джека и его номера нечто до такой степени потрясающее и уникальное, что писаки наперегонки примутся фиксировать на бумаге это последнее свидетельство во всех подробностях, вкладывая в написанное весь свой талант, все воображение, на которое они способны, – дабы увековечить всю красоту и величайшую мощь номера. В истории мюзикхолла немало подобных случаев.

А пока что директор торжественно заявил Чарли Куну, что за всю свою жизнь ничего подобного не видел. Джек – фантастически ловкий иллюзионист, «фигура» – как принято говорить у профессионалов, – ведь речь тут идет определенно о врожденных способностях, работа и постановка в данном случае играют явно второстепенную роль. Хотя номер, конечно, ничего общего не имеет с выступлениями, скажем, того же Крюгера, тоже способного вводить толпы людей в коллективный гипноз и заставлять их делать чуть ли не все что угодно, тем не менее мы, бесспорно, имеем дело с абсолютно безграничной силой внушения и