номер считался уникальным, его смог исполнить в 1935 году – незадолго до своей смерти – лишь соотечественник Сантини, Растелли. Сантини стоял на одной ноге на горлышке бутылки из-под шампанского, водруженной на мяч; другая нога была согнута сзади – на ней вращалось несколько колец; на лбу он удерживал в равновесии еще одну бутылку, на горлышке которой покоились друг на дружке два шара, – и при этом жонглировал пятью шарами.

Несомненно, это было самое необычайное из зрелищ, которые когда-либо представали человеческому взгляду на этой земле, величайшей из побед, одержанных человеком над законами природы и собственной участью.

В зале воцарялась тишина почти благоговейная – даже пьяницы смолкали. С напряженными лицами люди безотрывно следили за демонстрацией всемогущества, ставшего наконец доступным простому смертному. И в этот момент почти всегда на лицах зрителей лежала печать грусти; когда номер заканчивался, они принимались пить и пили еще больше, чем прежде.

Но она следила обычно лишь за лицом Хосе – гораздо внимательнее, чем за выступлением жонглера, – ведь у женщин тяга к абсолюту, конечно же, не так сильна, как у мужчин, – их куда менее волнуют те бескрайние перспективы, которые открывал перед человечеством артистический подвиг Сантини.

Наивное изумление, смесь восторга, восхищения и страха – вот что отражалось у него на лице. В страхе державший всю Центральную Америку lider maximo исчезал – на его месте сидел простой кужон, истосковавшийся по своим утраченным божествам, разрушенным храмам, кужон, утолявший в этот миг извечную индейскую жажду чего-то сверхъестественного.

Талакоатль, умевший сдвигать горы и разить врага, изрыгая огонь из чрева – недр земли;

Ижмуджин, способный даровать вечную жизнь безграничной половой силе; Арамуксин, назначавший людей царями…

Бывали моменты, когда все книги об этой стране – она их по-прежнему читала в большом количестве – все прошлое древних развалин, вулканы, статуи и священники-убийцы – воинство нового бога, устремившееся вслед за конкистадорами, – находили вдруг в ее глазах воплощение в одном-единственном человеке; и тогда ей хотелось плакать, хотелось обнять эту полную мечтаний жестокую голову и прижать к своей груди.

А Сантини, презрев все законы природы в отношении рода людского, стоял себе на своей бутылке, демонстрируя предел мастерства и совершенства, а иногда возносился и еще выше: окончательно уподобляясь некоему божеству, водружал себе на нос бильярдный кий – величественный первопроходец, преодолевающий границы возможного, живое доказательство того, что человек – великое и могучее создание.

Да, это действительно был момент триумфа рода людского; таких, как этот жонглер, следовало бы показывать всем тем, кто смеет высказывать сомнения по поводу нашей дальнейшей судьбы, дабы придать им оптимизма.

После представления Хосе всегда приглашал маэстро за свой столик и непременно вставал, приветствуя его. Закончив номер и сойдя со сцены, Сантини бывал необыкновенно молчалив и замкнут. Брови пьеро над черными бусинками глаз придавали его лицу выражение неизбывной тоски.

Однажды ночью, после частного представления, устроенного им в своей резиденции для делегации немецких специалистов по экономическим вопросам, Хосе, порядком подвыпивший и много говоривший о Гитлере, задал ему неожиданный, всех немало удививший вопрос.

– В этом нет никакого секрета, – ответил Сантини, – достаточно упорно работать с самого раннего детства. В моем случае – с четырехлетнего возраста. Никакой личной жизни, никакого счастья, никакой любви – только работа, причем безрезультатная.

Она заметила, что лицо у Хосе как-то омрачилось.

– Но вы имеете такой успех, – сказала она.

– О нет, – ответил сицилиец, – это полный провал. Я достиг своего предела. Видите ли, все время я пытаюсь исполнить свой номер, добавив еще один шар… шесть шаров. Но мне этого так и не удалось сделать – ни разу.

На его лице мелькнуло какое-то подобие улыбки.

– Положа руку на сердце, скажу, что продал бы душу Дьяволу лишь ради того, чтобы суметь однажды сделать это… хоть раз. Деду моему это удалось, так, по крайней мере, говорят – как о Паганини… Ходят слухи о том, будто они оба продали душу Дьяволу. Как бы там ни было, по оба они – величайшие артисты своих времен.

Он встал и склонился перед lider maximo.

– Итак, сеньор Президент, если вы знакомы с кем-либо, кому нужна душа бродячего артиста и кто готов заплатить хорошую цену – шестой шар, то искать далеко не надо, передайте, что ему следует связаться с моим посредником в деловых вопросах, вы его хорошо знаете – Чарли Кун из Лос-Анджелеса. Скажите, что я готов продать. Таковы все подлинные артисты.

Доброй ночи.

Никогда больше Альмайо не ходил на представления жонглера.

Чарли Кун изъездил весь свет, неустанно высматривая для Хосе новые таланты, и за годы правления диктатора все они прошли через «Эль Сеньор».

Существовал лишь один артист, которого Хосе, несмотря на все предпринятые усилия, так и не удалось пригласить. Некий таинственный англичанин – в афишах значилось коротко:

«Джек» – о котором говорили, что номер его заключается в левитации и что нужно все увидеть собственными глазами, чтобы в такое поверить. Похоже, никто о нем ничего толком не знал. Денег у него не было, и он вроде бы старался избегать известности. И кажется, отдавал предпочтение безвестным маленьким ночным заведениям в затерянных уголках земного шара – только там его и видели, да и то очень редко. О нем ходили всякого рода слухи: кое-кто из импресарио утверждал, что у него не все чисто по части нравов, он постоянно влипает в крайне скабрезные истории, периодически сидит в тюрьме и в любой момент рискует там оказаться снова – чем и объясняется его скромность и нежелание появляться в некоторых странах. Так, например, Полю-Луи Герэну из «Лидо» так и не удалось заманить его в Париж.

На три дня он появился в Лас-Вегасе, во «Фламинго», и тотчас же исчез, хотя очень маловероятно, чтобы ему было чего опасаться в Лас-Вегасе, – тамошнюю полицию вопросы нравов мало волнуют. Измученные капризами вечно неудовлетворенных клиентов, некоторые деятели шоу-бизнеса утверждали, что его вовсе не существует, а вся эта история – не что иное, как очередная выдумка – «flekke» – есть такое словечко в жаргоне скандинавских шутников – то есть мифическое создание, воплотившее в себе все чаяния людей данной профессии, образ достижения невозможного, неизменно создаваемый циничными искателями талантов под давлением все возрастающих требований все более пресыщенной публики, докатившейся до того, что требует она уже невозможного. Но предположение о том, что все это – «flekke», вскользь, между двумя кружками пива, высказываемое некоторыми профессионалами, Хосе считал лишь ловкой уверткой, изобретенной теми деятелями шоу-бизнеса, что оказались неспособны привезти ему артиста, и в конце концов его воображение раздуло этого Джека до невероятных размеров, превратив в нечто вроде навязчивой идеи. Он постоянно говорил о нем. И не только в связи с работой «Эль Сеньора», но и в тех случаях, когда наталкивался на какие-то трудности – словно ожидая, что Джек вдруг явится и во всем наведет порядок.

Нередко, сидя за столиком кабаре, наполовину одурев от выпитого, измученный тем странным чувством подавленности и неудовлетворения, что пожирало его, с насмешливым презрением, чуть ли не с ненавистью наблюдая за тем, как какой-нибудь несчастный артист из кожи вон лезет, крутит «сальто-мортале», стоит на мизинчике, глотает огонь, пронзает себе щеку кинжалом, отчаянно пытаясь выйти за пределы человеческих возможностей, он сжимал в руке стакан так, что тот разлетался вдребезги, и почти всегда начинал говорить о Джеке. Это становилось настоящей манией.

А между тем происходили некоторые вещи, требовавшие его самого пристального внимания.

Однажды утром она проснулась от глухого гула, доносящегося с улицы. Прибежала горничная, вся в слезах. Едва она успела помочь ей надеть халат, как окно со звоном разбилось: влетел камень, потом – еще один. Возле решетки сада собралась толпа крестьян с ближайшего рынка; они смотрели на ее окна, размахивая кулаками, выкрикивая оскорбления и угрозы, и уже начали бросать камни. Она успокоила горничную, объяснив ей, что это – всего лишь антиамериканская демонстрация, которая вовсе не