сделавшей мальчика чувствительнее других кужонов к состоянию бедности и лишений, в котором пребывало его племя. Например, он производил впечатление глубоко верующего и тем не менее мог обидеться непонятно почему и впасть в ужасный гнев, когда один из отцов напомнил ему, что Господь над всеми нами властен и что все люди – Его дети. Словно дикий кот, он бросался на своих товарищей всякий раз, когда кто-нибудь из них осмеливался в его присутствии упомянуть такую простую и очевидную истину, что Всевышний видит все, что происходит на грешной земле; похоже, это невинное утверждение он воспринимал как нечто вроде клеветы на Создателя. Достаточно было сказать при нем, что Господь все слышит и видит, чтобы получить чернильницей по лицу. Объяснить свое поведение он отказывался, но – странная и любопытная вещь – казалось, что делал он все это из уважения к Господу.
Наставники строго отчитывали его, но ничего не менялось. Он был очень упрям, по огромному количеству вопросов имел уже явно сложившиеся представления, и когда отец-настоятель вызывал его, дабы сделать внушение, мальчик стоял перед ним, глядя ему прямо в глаза, с непроницаемым лицом и молчал: разговорить кужона всегда нелегко. Лишь однажды, после особенно свирепой выходки, когда он буквально чуть не выбил глаз товарищу, он согласился наконец высказаться в той мере, когда речь уже действительно можно вести об объяснении.
– Господь добрый, – сказал он, – а мир злой. Правительство, политики, солдаты, богачи – те, кто владеет землей… fientas. Господь ничего общего с ними иметь не может. Ими занимается некто другой, он- то и есть их покровитель. Господь существует только в раю. А земля принадлежит Ему.
Конечно, не следует забывать о том, что там, в долинах у индейцев, жизнь никогда не была легкой, и, не говоря уже о той резне, что сопутствовала векам сопротивления испанскому владычеству, ни одно правительство никогда ничего не предпринимало для того, чтобы улучшить их участь. Но в целом они научились смирению, а религия принесла им утешение и надежду на лучшую жизнь. И все-таки этот юноша исключительно страдал. Наставники делали для него все, что могли: была еще возможность спасти его. Да, они сделали все, что могли. К несчастью, вскоре он завел знакомства с сомнительными людьми…
Иезуит, казалось, несколько смешался, и Радецки стоило некоторых усилий сдержать улыбку, вызванную явной и вполне земной осторожностью, внезапно проявленной отцомнастоятелем. В девяносто лет это выглядело несколько уморительно, хотя, безусловно, дело было не в заботе о личной безопасности, а в соблюдении интересов ордена.
Короче, Хосе вскоре исчез. Похоже, он воспылал подлинной страстью к корриде и, пытаясь овладеть этим искусством, появлялся то на одной арене, то на другой. Он нашел себе нечто вроде покровителя, известного в стране и очень богатого человека, но весьма прискорбных нравов, который помогал ему учиться ремеслу, оплачивая уроки у лучших тореро. Но проявленное юношей упорство ни к чему не привело, у него не было никаких природных способностей для этого занятия. Время от времени до отца Себастьяна доходили вести о нем.
Он заводил новых друзей – третьесортных тореро, мелких владельцев провинциальных арен, неудачников-импресарио, которых содержал его покровитель, – обычную жалкую шваль picaros, налипающую на одержимого мечтой человека и не упускающую случая извлечь из нее выгоду для себя. Один или два раза он приходил повидать отца Себастьяна, и тот пытался предостеречь юношу от подобных связей и всех паразитов и дурных советчиков, его окружавших, но тот был слишком молод и честолюбив, да и красив, что ни к чему не могло привести, а может быть, наоборот – с необычайной легкостью приводило к определенным вещам.
Отец-настоятель снова опустил глаза в явном смущении, но еще и в глубокой печали, и, конечно, печаль и сожаление, которые он испытывал, рассказывая о своем юном подопечном, были куда сильнее соображений дипломатии и желания соблюдать осторожность.
Тем не менее, явно вспомнив о том, что беседует он с лучшим другом диктатора, священник счел нужным добавить, что все это, конечно, было уже очень давно и лишний раз доказывает, что человек способен преодолеть любые трудности, избежать любых опасностей, чтобы все-таки достичь высокого положения… Если только какое-либо положение на этой грешной земле, каким бы величественным и могущественным оно ни казалось, можно считать высоким.
Отцу Себастьяну довелось увидеться с юношей еще всего лишь однажды, и он хорошо помнит эту встречу, так как она была неожиданной и очень странной. Это произошло во время карнавала, столица в течение многих недель была охвачена всеобщим весельем, обычным для этого времени года: скачки на быках, процессии в маскарадных костюмах, долгая фиеста, пылкие порывы которой лишь слегка стихали на рассвете – после хлопка последней петарды, последней вспышки фейерверка и свиста последней ракеты. Был один из тех моментов, когда от разгула плоти на улицах, скакавших под окнами масок, застывших в неприятных гримасах, исступленных плясок и слишком пронзительного женского смеха сердце монаха слегка сжималось, а может быть, он просто стал слишком стар. На рассвете он ушел из часовни, где провел ночь в молитвах, и теперь сидел в пустом классе, проверяя тетради. Дверь открылась, и вошел какой-то молодой индеец. На нем был роскошный костюм белого шелка, плечи и волосы усыпаны конфетти. Но лицо хранило серьезность. Мгновение он молча стоял на пороге, глядя на своего старого учителя, и лишь затем двинулся к нему. Только тогда отец Себастьян узнал его. Он очень изменился, и хотя индейские лица до конца жизни хранят на себе отпечаток детства, черты его лица приобрели тем не менее силу и жесткость, в которых слитком ясно читалось, что он уже не ребенок.
– Скажите-ка – Хосе, вот приятный сюрприз, – молвил отец Себастьян.
Молодой человек по-прежнему молча смотрел ему в лицо. По всей вероятности, он много выпил. Было что-то враждебное, почти угрожающее в его поведении, в животной, настороженной неподвижности; отцу Себастьяну он напомнил одного из тех каменных идолов, чья тень все еще лежит на этой якобы христианской земле, а еще больше – на душах ее обитателей.
– Они освистали меня, – сказал юноша. – Бросали в меня землю горстями и гнилые манго.
Они прогнали меня с арены.
– О, такое, похоже, бывает со всеми тореро, – дружески сказал отец Себастьян. – Говорят, в вашем ремесле без этого не проживешь. Я уверен, что даже Оль Кордобес прошел через это…
– Может статься, по я-то ничего другого и не испытал, – проговорил юноша. – Никогда.
Со мной всегда только так. Я никуда не годен – вот в чем дело. И ничего не стою. Напрасно я изо всех сил рисковал… Талант – нет у меня таланта. Хотя…
Он почти угрожающе посмотрел на иезуита:
– Хотя я молился. Я так молил о том, чтобы получить талант. И ничего. Ничего так и не произошло. Стоит мне войти в кафе, как все насмехаются надо мной.
Если отец Себастьян чем и гордился, так это своим умением обуздывать приступы дурного настроения и вспышки своего голландского холерического темперамента, нисколько не подвластного возрасту. Но па этот раз не смог помешать себе взреветь глухим голосом, в котором, как всегда в таких случаях – удавалось ли ему сдержать раздражение или он поддавался ему, – сквозь испанскую речь прорвался голландский акцент.
– Молитва не сделка, – произнес он. – Она не приносит выгоды. Здесь тебе об этом много раз говорили. – Он немного смягчился:
– Может быть, ты создан не для того, чтобы быть тореро. Есть немало других способов зарабатывать на жизнь.
С минуту юноша, казалось, размышлял, потом покачал головой:
– Вы не понимаете. Сразу ясно, что вы не индеец и не знаете, что это такое. Когда рождаешься индейцем, то, если хочешь выбраться из этого, нужно либо иметь талант, либо драться. Надо стать тореро, боксером или pistolero. Иначе ничего не добьешься. Они не позволят тебе продвинуться. У тебя не будет ни малейшего шанса на то, чтобы проложить себе дорогу. Все везде закрыто, никакого способа пройти. Они все берегут для себя. Они сговорились между собой. Но если у тебя талант, то, будь ты даже всего лишь индеец, они пропустят тебя. Тогда им это безразлично, потому что таких, как ты, – один на миллионы; вот тогда они прибирают тебя к рукам, это приносит выгоду. Они уступают тебе дорогу, позволяют подняться наверх, и ты можешь иметь все хорошие вещи. Даже их женщины раздвигают для тебя ноги, и можно жить по-королевски. Нужен только талант. Без него они оставят тебя гнить в твоем индейском дерьме. И ничего не поделаешь. Во мне есть это, я знаю. Есть у меня талант, я его чувствую здесь, в моих cojones… Когда я стою там, на арене, упершись ногами в песок, зажав в руках muleta… это мое место. Я сразу перестаю быть
