своим блеском ребенка. Стоило Филдсу пасть духом, как к нему возвращалось это воспоминание, а сразу вслед за ним перед мысленным взором возникали груды золотых зубов и коронок, «извлеченных» нацистами у жертв газовых камер и печей крематория. Он часами разглядывал фотографии, которые в ту пору печатались в газетах, отыскивая улыбку своей матери.

Вот о чем он думал, когда увидел какую-то фигуру, приближавшуюся к нему в сияющей ночной голубизне. Это оказался Вайтари. Они обменялись несколькими словами. Филдс сказал, мол, какое поразительное разнообразие шумов доносится с озера, особенно интригует глухой, почти непрерывный треск, что поднимается над болотом. Вайтари объяснил, что этот шум производят рыбы, пытаясь перебраться с высохшего дна болота поближе к озеру.

Иногда их можно обнаружить в десятках километрах от всякой воды, а они все продолжают подпрыгивать на своих хвостовых плавниках.

– Какая удивительная страна! – воскликнул Филдс.

Вайтари помолчал.

– Да. Но пора со всем этим кончать. Расстаться с предысторией… Знаете, что я испытываю, когда вижу по краям наших немногочисленных дорог эти стада, которые одни только и влекут сюда ваших туристов? Стыд. Стыд, потому что знаю, что «красота» соседствует с голыми задами негров, с оспой, жизнью на деревьях, суевериями и диким невежеством. Каждый лев, каждый слон на свободе означает, что мы по- прежнему вынуждены терпеть нашу дикость, примитивность и высокомерную улыбку «технически грамотных» белых, которые похлопывают африканцев по плечу. "Сами видите, старина, что без нас вам пока не обойтись… "

Но мы хотим стать развивающимся континентом, а не сидеть на корточках возле фетишей, будучи современниками доисторических слонов и львов, которые все еще приходят пожирать наших детей в деревнях. Джунгли для нас – нечисть, от которой надо избавиться. Я без всякого зазрения совести убиваю зверей, которых вы считаете « великолепными созданиями», они чересчур наглядно напоминают нам о том, кем мы до сих пор продолжаем быть. Для Африки тот день, в который она отметит исчезновение последних диких зверей, будет великим праздником. Мы сохраним несколько особей в зоопарках, чтобы наши внуки знали, каково было прошлое, и смогли гордиться пройденным путем. Надо, чтобы Африку перестали воспринимать как некое место, где еще сохранились чудеса и где туземцам для полного счастья нужны только бананы, половые органы и кокосовые орехи… Я воспитывался во Франции, в самой цивилизованной стране мира, и многие годы заседал во французском парламенте.

Можете вообразить, как мне здесь одиноко?

Голос его задрожал и он взмахом руки обвел сияющую звездами ночь.

– Мне и некоторым другим. Африка не пробудится, пока не перестанет быть для остального мира зоологическим садом… Тогда сюда будут приезжать не для того, чтобы смотреть наших негритянок с подносами на голове, а на наши города и наши природные богатства, которые мы наконец-то используем для себя самих. Пока будут болтать о наших «бескрайних просторах» и нашем народе «охотников, земледельцев и воинов», мы будем целиком в вашей власти или, что еще хуже – слепо за кем-то следовать. Америка вышла из небытия с исчезновением буйволов и бизонов; пока волки бежали по степи за русскими санями, мужик подыхал в грязи и невежестве, а в тот день, когда в Африке не останется ни львов, ни слонов, их место займет народ-хозяин своей судьбы. Для нашей молодежи, для нашей элиты – а ее капля в море – стада диких зверей на свободе суть мера той отсталости, которую надо преодолеть…

Мы готовы к преодолению этой отсталости не только ценой гибели слонов, но и ценой своей собственной жизни…

Несмотря на усталость, на боль в левом боку и общее отупение, Филдс понимал, с каким жаром его пытается склонить на свою сторону бывший депутат от Сионвилля. Репортера часто старались в чем-то убедить, но никогда еще не делали этого с таким пылом, с такой глухой яростью, таким голосом, волнующим своей мужественной красотой. Надо сказать, Филдса смущало некое недоразумение, которое он пытался рассеять.

– Понимаете, – сказал он, – я ведь только фоторепортер и за всю мою жизнь не опубликовал ни одной статьи, обхожусь без текста. Предоставляю говорить за меня фотоаппарату.

Я отлично понимаю, чтґо вами движет, но никогда не смогу так доступно изложить ваши соображения, как это сделали вы… – Он запнулся. – Вам нужен профессионал.

Вайтари молчал. Когда он заговорил, в голосе его звучало недоверие, похожее на злость:

– Иными словами, вы удовлетворитесь тем, что напечатаете снимки убитых слонов, никак их не объясняя?

– Писать – не моя профессия.

– Тогда ваш репортаж будет крайне тенденциозным. Фотографии вовсе не отражают сути дела… Я ведь, знаете ли, могу их и уничтожить.

– Знаю.

– Послушайте, мне нужно, чтобы ко мне прислушались в Америке. У вас там самые передовые негры на свете. Самые ассимилированные…

Слово «ассимилированные» прозвучало как комплимент. Филдс сказал себе, что из всех французов, каких видел, такого удивительного он еще не встречал.

– Вам даже не снилось, каким заговором молчания я окружен. Арабская пресса и радио говорят обо мне только тогда, когда им больше не о чем сказать… Ваш долг журналиста сделать так, чтобы меня услышали…

– Дайте мне вашу декларацию в письменном виде. Я сделаю с ней все, что смогу. У меня совсем нет литературного дара. Только глаза, вот и все. А надо иметь большой талант…

Он чуть было не сказал: «чтобы оправдать вот это», но смолчал.

– До вашего отъезда я передам вам всю необходимую документацию. Хотите поехать со мной в Хартум? Сможете отправить свой репортаж с первым же самолетом.

– Нет. Я хочу остаться с Морелем.

– Из сочувствия? Подозреваю, что он интересует вас гораздо больше, чем судьба африканских народов… Наверное, считаете, что эта тема придется больше по вкусу вашим пресыщенным читателям…

– Дело не в том.

– Другой причины не вижу…

– А я не вижу, что буду снимать в Хартуме. У меня еще осталось больше половины катушки… Я бы хотел… – Филдс сказал грубо, словно убеждая самого себя:

– Хотел бы поставить точку в деле Мореля.

Вайтари это, кажется, позабавило.

– Что ж, долго вам ждать не придется… Без меня он далеко не уйдет.

– Правильно. И я хотел бы при этом быть.

Вайтари встал. На фоне сияющей ночи, – он закрывал плечами звезды, – он казался Эйбу Филдсу, который продолжал сидеть, почти гигантом.

– Месье Филдс, вы ведь матерый газетный волк…

– Да, я – профессионал.

– Завтра утром я вам передам мое curriculum vitae, декларацию и все касающиеся меня документы. Не забудьте, что у вас в руках золотая жила, – для такой страны, как ваша, которая через Африку жаждет освободиться от комплекса вины перед черными…

Он двинулся прочь своей кошачьей походкой, в ней больше всего сказывался африканец.

Даже последние его слова были чисто французским выпадом; сколько раз Филдс слышал подобное из уст газетной братии, от французов, обозленных нападками американской печати на «французский колониализм». Ему подумалось, что Вайтари не столько африканский националист, сколько порождение раскола внутри самой Франции. Даже curriculum vitae, которое наутро Вайтари вручил ему лично, вместе с изложением целей и «смысла» своих действий, было чисто французским; лицей, с гордостью перечисленные учебные стипендии, диссертация по юриспруденции, список напечатанных статей и различных политических партий и группировок, к которым он примыкал и из которых затем уходил; парламентские поручения, – там было указано все. Ни один американский негр не сумел бы проделать такой путь у себя в стране или