эксплуатации». Морель был явно доволен; читая, он иногда одобрительно кивал. Всякий раз, когда попадалась посвященная ему статья, он старательно вырывал страницу и клал в портфель. Перелистав газеты, он отложил несколько номеров в сторону, а дотом протянул их Форсайту.
– Прочти, тут опять о тебе…
Форсайт скорчил гримасу.
– Да я и отсюда вижу…
Потоки грязи, которые изливались на него после возвращения из Кореи и «позорного увольнения» из армии, должны были хлынуть снова… Он попытался состроить циничную гримасу, но все же развернул газету: "Я ждал чего угодно, только не этого, – признался он Шелшеру во время первого допроса. – Ни единого разоблачения или ругательства… Наоборот, оказалось, что я стал весьма популярен в Штатах. Все почему-то начали гордиться тем, что среди «благородных авантюристов» есть американец, который пошел партизанить, защищая африканских слонов. Люди, которых я и в глаза не видел, утверждали, что никогда во мне не сомневались. Там была напечатана беседа с моим отцом, который сказал, что он будет горд обнять меня, и другая беседа – с бывшей невестой, она от меня отреклась во время корейской истории; та сказала, что молит Бога, чтобы я скорее вернулся. Ну и шлюшка – реклама для нее все! Конечно, сразу чувствовалась рука Орнандо: он писал для сорока миллионов слушателей и читателей, которых ненавидел, каждый вечер посвящал мне целую минуту в своей телепрограмме, сыпал комплиментами, утверждал, что я – самый благородный американец после Линдберга, перелетевшего через Атлантический океан, и требовал пересмотра моего дела; по его словам, оно было frame up – т.е. подтасовано. Как говорится, тут и в самом деле было от чего лопнуть со смеху… Но даю вам слово, мне было ничуть не смешно. Я просто заболел. Выл огорчен или растроган – трудно сказать… но просто заболел. Ведь те же люди, те же самые люди, когда я вернулся из Китая, плевали мне в лицо, чтобы не сказать больше… Орнандо перевернул их как блины на сковородке при помощи прессы и телевидения и теперь они говорили обо мне с дрожью в голосе, – я словно слышал их наяву. Не знаю, поймете ли вы меня, но клянусь, что никогда еще не испытывал такой любви к слонам, как в ту минуту. Я был готов подписать обязательство остаться с ними до конца моих дней и, если понадобится, среди них и ради них же подохнуть. Морель наблюдал за мной с улыбкой:
«Твои акции, как видно, поднимаются», – сказал он. "Да, – попытался я пошутить, чтобы не менять традицию. – У нас ведь все так. Взлеты и падения… "
Около полуночи три тысячи экземпляров газеты были отпечатаны. Когда мы выходили из мастерской, старый печатник подошел к Морелю и протянул ему руку.
– Желаю удачи, – сказал он. – Жаль, что я слишком стар и не могу как следует вам помочь… Но я расскажу о вас своим внукам… Я много читал и понимаю, о чем идет речь.
Они перетащили газеты в грузовик. В саду торжествующе стрекотали цикады. Н’Доло скорчился за рулем и, замирая от ужаса, повел грузовик прочь. Вдруг он обернулся к Морелю; лицо юноши блестело от пота, его панический страх внезапно слился с гулким прерывистым зудением насекомых.
– Теперь уже недолго, – сказал Морель. – Минут десять. Спусти шины. Ты ничем не рискуешь. Все в порядке.
– Приехала машина. Меня ни о чем не спросили, но…
– Знаю, знаю. Ступай.
Они вернулись в сад и присоединились к стоявшим перед виллой Перу Квисту и Ингеле. Изнутри доносилась музыка, и в открытом окне, что выходило на террасу, виднелись танцующие пары.
– Это напоминает мне мой первый бал, – серьезно сказал Пер Квист.
Они поднялись по лестнице и все вместе вошли в зал. Там было человек десять, белые смокинги, ведерки со льдом для шампанского, пти-фуры, кресла, обитые шкурами зебры, леопарда, антилопы, – шкуры были повсюду, а в углах комнаты висело несколько великолепных бивней, рога куду, окапи – отборные экземпляры. Испуганно вскрикнула женщина, послышался звон разбитого стекла, а потом наступила тишина, в которой продолжал монотонно звучать вальс «Голубой Дунай»; Маджумба прикладом сбил иглу с пластинки. Тишина стала почти мертвой, только лихорадочно позвякивали бокалы на подносе в руках перепуганного слуги в белых перчатках. Форсайт подошел к нему и ласково обнял за плечи.
– Пойдем, красавчик… Давай-ка займемся телефоном.
Вот как описывал потом эту сцену один из гостей, доктор Гамбье, не пытаясь скрыть своего тогдашнего удовольствия: "Морель стоял чуть впереди остальных, с окурком, прилипшим к нижней губе, и внимательно всех нас поочередно разглядывал. В руке он держал набитый портфель, он единственный не был вооружен. Рядом с ним стояли два молодых негра, которые мне показались особенно опасными, потому что не убирали пальцев со спусковых крючков; третий встал у нас за спиной, на нем была фетровая шляпа с разорванной тульей, и он горстями запихивал в рот пти-фуры. С ними был еще этот сумасшедший старик Пер Квист, – большинство из нас его знало, а я даже принимал у себя, – стяжавший плачевную славу американский дезертир. Он продался коммунистам в Корее, был выгнан из армии в своей стране, не смог устроиться в Чаде и, как видно, оставшись без средств, сперва поступил инструктором на службу к египтянам, как и некоторые наши дезертиры из Иностранного Легиона, сбежавшие вплавь с кораблей в Суэцком канале, – так у нас, по крайней мере, говорили. Он смеялся и явно не воспринимал происходящее всерьез; лицо у него было довольно приятное, из-под распахнутой кожаной куртки, надетой на голое тело, виднелась рыжая шерсть на груди; в громадных ручищах он сжимал винтовку. Но главным был Морель. Совсем не похож на свои фотографии в газетах, но ошибиться в том, что это именно он, было невозможно, и я услышал, как чьи-то прелестные губки рядом прошептали, словно издавая предсмертный вздох, но не без сладострастия: "Это Морель… " Он обвел взглядом кресла, обтянутые звериными шкурами, стены, украшенные слоновьими бивнями, и проблеск веселья у него в глазах сразу погас.
Он вдруг разъярился и даже стал агрессивен, стиснул зубы, выплюнул окурок и растер его сапогом. Морель тут, больше чем в тысяче километрах от гор Уле, где, по слухам, прятался.
Никто из нас не шевелился, мы помнили, что произошло с Хаасом, Орнандо и кое с кем еще. Я был встревожен не меньше прочих, что не мешало мне присматриваться к Морелю с крайним любопытством. Вот уже несколько месяцев как разговоры шли только о нем, и тем не менее в его существование нелегко было поверить, – оно слишком обросло легендами; многие из нас были убеждены, что власти все выдумали – и Мореля со всеми потрохами, и его слонов, – чтобы отвлечь внимание от Вайтари, хотя то, что он затевал, не имело никакого значения, ему приписывали ответственность за недавние беспорядки в племенах уле. Я говорю «многие из нас», хотя сам-то никогда не был в их числе. Я верю в то, что Африка полна чудес, здесь все может быть и всегда будет возможно; ее авантюристы еще не сказали своего последнего слова, а эти искатели приключений не всегда рыщут вокруг африканского золота, алмазов и урана.
Я верил, что Африка способна на нечто большее, – и она доказывала это у меня на глазах.
Не забудьте, что после всей той шумихи, которую желтая пресса подняла вокруг Мореля, он для очень и очень многих действительно стал народным героем. Ему верили. Верили и в него, и в его слонов. Шаллю, конечно, первый овладел собой, – и не удивительно, такого человека, как говорили, нелегко смутить… «Что все это значит?» – прорычал он. Морель посмотрел на него довольно дружелюбно. "Против вас мы ничего не имеем, – сказал он. – Но нам надо сказать пару слов мадам Шаллю. Комитет охраны природы помнит, что она поставила женский рекорд охоты на слонов. Насколько я знаю, на ее счету сотня убитых животных… "
В голосе его звучал сдержанный гнев. Потом он не спеша расстегнул портфель, вынул лист бумаги и зачитал немыслимый документ, нечто вроде манифеста, который вам известен и который мы назавтра увидели напечатанным в газете… Должен сказать, впечатление было ошеломляющее. Когда он дошел до абзаца, гласившего: «Мадам Шаллю, „чемпионка“ охоты на крупного зверя, наказана публичной поркой», – послышались ахи и охи и все взгляды обратились на жертву. Мадам Шаллю побледнела. Вы ее знаете, – маленькая, энергичная, хорошенькая в свои сорок лет, несмотря на некоторое мужеподобие в голосе и жестах, – она явно была последним человеком, которого осмелились бы подвергнуть подобному обращению.
Мадам Шаллю повернулась к мужу. «Ты не позволишь им этого сделать!» – закричала она.
Насколько я знаю, она впервые обратилась к нему за помощью и защитой…
Шаллю шагнул вперед. Человек сильный и грубоватый; несмотря на белый смокинг, в нем чувствовался бывший горняк с Севера, бывший золотоискатель, он любил с гордостью повторять: «Я добился всего сам». Он набычился и даже голос у него стал низким, словно исходил из самых глубин его оскорбленного
