порок литературы. Но опять-таки для этого сами критики должны расширить свой житейский опыт, а это достигается, конечно, учёбой.

В резолюции вы слышали, что нам критиков надо было бы человек двадцать пять, следует создать такую группу, — пусть люди учатся год, пусть хорошо ознакомятся с историей литературы и проч. и т. д…

Нельзя забывать, что в нашей стране весьма много мелочей, которые являются признаками живучести мещанской, пошлой старины, и что живучесть этих мелочей совершенно поразительна. Вот не угодно ли сопоставить два списка песен, которые исполняются на эстрадах? Обращаю внимание на резкую разницу репертуаров 1931 и 1934 годов не в пользу последнего.

Товарищи, поэтов — сотни. Крупных поэтических дарований, по-моему, гораздо меньше. Стихи пишут километрами. (Смех.) Социальная ценность половины этих стихов, если не больше, очень незначительна. Но она была бы, несомненно, полезней и значительней, она сыграла бы большую воспитательную роль, если бы молодые поэты шли той дорогой, которой шёл Беранже, которой идут французские шансонье. Они откликаются на каждое политическое событие. Посмотрите, как они изобразили 6 февраля! Есть ряд песенок, где сразу даётся «всем сёстрам по серьгам».

А ведь у нас есть чрезвычайно много всяких таких штук, которые должны быть осмеяны, с которыми нужно бороться. Наконец, у нас есть слишком много такого, за что нужно похвалить, и не газетным словом, а искренно, со всем пафосом и тем большим чувством благодарности, которого заслуживают эти люди. У нас есть люди, достойные песен, и всё больше становится таких людей. Но вот этого-то у нас и нет. Почему? Я не понимаю. Нужно, чтобы было. Нужно!

О большой поэзии и о больших поэтах я говорить не стану. Я человек в этом деле не осведомлённый, я потерял в этом вкус и стихи читаю с большим трудом. (Смех.)

Не стану говорить и о драматургии. Во-первых, я вообще чувствую себя малопонимающим в этом деле, в драматургии, а во-вторых, очень мало бываю в театре, почти не бываю. Но поскольку мне приходится читать рукописи разных пьес, могу сказать, что в них есть нечто особенно обращающее внимание: во всех прочитанных мною пьесах общий порок — недостаточная убедительность характеров, отсутствие в них чёткости и ясности. Чувствуется, что характеры, герои создаются не по закону синтеза, не путём отбора наиболее типичных, классовых, групповых, профессиональных черт, а как-то так… очень поверхностно. Люди говорят не те слова, и снабжены они, вследствие этого, самими исполнителями — актёрами — не теми жестами. Часто бывает, что слово с жестом не согласовывается. Ходит по сцене человек, и не веришь, что был такой.

Народ наш в части языкового творчества очень талантливый народ, но мы плохо с этим считаемся. Мы не умеем отобрать то, что у него талантливо. Вспомните, как прекрасно делает он частушки. Вот я недавно у одного автора нашёл такую фразу: «Он поднял руку, чтобы погладить её по плечу, и в это время его настигла бесстрашная смерть». (Смех.) Вот как говорят!

Эти недостатки являются признаком слабости зрения. Действительность не даётся глазу. А ведь нам необходимо знать не только две действительности — прошлую и настоящую, ту, в творчестве которой мы принимаем известное участие. Нам нужно знать ещё третью действительность — действительность будущего. Я эти слова о третьей действительности произношу не ради остроумия, вовсе нет. Они мною чувствуются как решительная команда, как революционный приказ эпохи. Мы должны эту третью действительность как-то сейчас включить в наш обиход, должны изображать её. Без неё мы не поймём, что такое метод социалистического реализма.

Для того, чтобы точно и ясно знать, против чего воюешь, — нужно знать, чего хочешь. А того, чего мы хотим, мы ещё не достигли, оно перед нами. Нужно знать, нужно пытаться шагнуть вперёд от настоящего, прекрасного и героического нашего настоящего ещё дальше. Шагали? — Шагали. Можем шагнуть? — Можем. Нет только какой-то зарядки, какого-то воодушевления, нет этого… чёрт его знает, куда оно девалось. Или, может быть, оно ещё не выросло?

Критики и литераторы должны понимать, почему отстаём, от чего отстаём, от каких явлений. Не по силе чего, а от чего? Почему надоели современные стулья и на каких стульях хотелось бы сидеть в будущем? То же самое с идеями.

Недавно я прочитал беллетристическое мудрое сочинение. Там речь шла о недостоверности знания и почему так страдает человек, что он не может определить — конечна ли вселенная или же бесконечна? Страдает так, что забывает надеть галоши, и вот простудился и умер, знаете ли? Умер, несчастный. Вот к чему ведёт недостоверность знания!

Часто приходится читать такие произведения, печатные и непечатные, об иллюзорности любовных утех и удовольствий. Признаться сказать, читать такие вещи несколько неловко. Я бы сказал, что даже тяжело, ибо, читая, видишь, что женщина-то, заявившая о себе как героине в гражданской войне, женщина, так великолепно проявившая себя во всех областях строительства, — женщина-то всё-таки нравится нам днём, когда работает рука об руку с нами, и тогда мы больше уважаем её, и всё такое. А в другое время суток… Ну, об этом можно не говорить. (Смех.) Это действительно смешное дело, товарищи, но на этом месте зарождается новая драма. Она зарождается. Она пока ещё не отражена новой драматургией, но что она зарождается и что она будет — это несомненно. И нашему сильному полу придётся тут немножко потерпеть, и это будет справедливо. Так ему и надо. (Смех.)

Должен указать одно — что, несмотря на обилие докладов и остроту дискуссии, и критики и литераторы обнаружили всё-таки недостаточное знакомство с современной литературой, не назвали целого ряда книг, которые заслуживают внимания критики — должны заслуживать, — которые прошли незаметно. На это самое указывал тов. Серебрянский, что говорили о двух основных произведениях на тему колхоза: о произведении Шолохова и о произведении Панферова. Конечно, это основные произведения, кто это будет отрицать, но есть третье — Шухова «Ненависть», тоже очень значительное произведение. Есть ещё книги, которые как-то прошли незамеченными.

Есть ещё одно неудобство нашей жизни: критиков-то можно критиковать, потому что они печатают свои статьи, а вот редакцию? А вот с редакцией хуже. Сидят они там и что-то делают. Это делают негласно, — наговорят они чего-то такое человеку, он уходит, и у него голова на плечах не сидит, ошеломлённо качается. Очень многочисленные жалобы на редакции приходится слышать и читать в разных письмах. Тут тоже нужно что-то такое сделать с редакциями и с редакторами. Я думаю, что возлагать на редакции работу по обучению молодых едва ли следует, потому что тогда у нас получится разноголосица с программой литучёбы, выработанной Союзом. Нужно всё-таки держаться той программы, которая была здесь Союзом выработана, — программы для работы с начинающими, с кружковцами.

Как я уже в начале сказал, охватить и оценить всё сказанное здесь, на пленуме, я не имею возможности, но потом всё это будет разрабатываться, и не один раз, и, вероятно, многие будут писать. Во всяком случае, мне кажется, что всё-таки сделана неплохая работа, что дан какой-то толчок, как будто что- то сдвинуто и что, вероятно, мы встанем на путь очень плодотворной работы, — встанем?

Я, собственно, по оптимизму, мне присущему, уверен в этом, а с тем, что здесь было сделано, я вас всех искренно поздравляю, и на этом я кончу. (Бурные аплодисменты. Все встают.)

Честная, героическая работа ваша на канале, который одновременно и украсит и послужит обогащению родины вашей — Союза Советов, — ваша работа ещё раз показывает миру, как прекрасно действует на человека труд, осмысленный великой правдой большевизма, как чудесно организует женщин дело Ленина — Сталина.

Рост сознания женщиной её значения, её прав, её равенства с мужчиной — ещё вчера её владыкой, — этот быстрый рост является одним из крупнейших фактов, которые подтверждают правду социализма.

Ваши руки, которыми вы ласкали мужей, нянчили детей, ныне строят новую культуру, ваш разум растёт всё более мощно, всё более цветёт, и в нашей стране уже нет такой области труда, где женщины не показали бы себя равносильными мужчинам.