«Очень уж взята бедная семья, каких надо было с огнём поискать. Мозг говорит: нет, таких жизней не было.»
Люди, с которыми он беседовал о рассказе, тоже не верят и считают, что условия жизни батрака Егорши показаны неправдиво: «Пошли к шутовой матери, чтоб люди жили в бане, да в таком виде! Да я бы глинянку смазал».
Очерк «Об избытках и недостатках» написан по впечатлениям, которые я вынес из Орловской губернии, где в ту пору часть крестьянства жила ещё в «курных избах», то есть с печами без труб, выводящих дым; печи топились «по-чёрному», дым шёл в избу, и, чтобы не задохнуться в дыме, дети во время топки печей сидели и валялись на полу. Вероятно, по этой причине Орловская губерния изобиловала слепыми нищими.
Воронов и его собеседники живут в Горьковском крае, деревня Молебное, недалеко от Большого Мурашкина, а Мурашкнно село богатое, как большинство приволжских сёл, — особенно среднего плёса Волги: от Оки до Камы. Мурашкино почти сплошь занималось шитьём тулупов и полушубков, раздавая работу и по ближайшим деревням. На мурашкинских шубников работал весь этот край, помнится, работала на них и Молебная. Места эти я знаю, бывал и в Молебной, но особенно жуткой нищеты в этих местах не помню, мужик в них был достаточно сыт и сильно пьянствовал. А батраками у них были, в большинстве, чуваши и мордва — «эрзя». Но на полсотни, на сотню вёрст вглубь от берегов «кормилицы Волги» начинались жестокая бедность и нищета, начинались деревни, сплошь заражённые трахомой и «бытовым» сифилисом. Распространению сифилиса отчасти способствовала церковь посредством «таинства причастия», ибо после причастия одной и той же пеленою отирались губы больных и здоровых. Особенно же сильна была нищета уездов Арзамасского и Лукояновского.
Подробную критику моего очерка «Об избытках и недостатках», данную Вороновым, я считаю почти образцовой критикой литературной техники и намерен опубликовать её в поучение профессиональным критикам. Но должен сказать Воронову и собеседникам его, что, опираясь на опыт только своего курятника, петух будет ошибочно судить о жизни всех других птиц. Воронов очень плохо знает недавнее прошлое крестьянства, так плохо, как будто и не хочет знать и даже как будто изображение нищеты деревенской несколько обидело его. Можно подумать, что Воронов верует в песенку из оперы «Аскольдова могила»:
А эта песенка — кулацкая.
Скажу несколько слов о других птицах, о других песнях. Недавно были в гостях у меня рабочие и колхозники, мужчины и женщины — наши «знатные люди». За семнадцать лет до наших дней «знатью» назывались родственники и «придворные» царя, потомки феодального дворянства, помещики, банкиры, фабриканты, губернаторы, архиереи, вообще — «богатые люди». В огромном большинстве они были не богаты умом и талантами. В их среде преобладали люди невежественные и даже не очень грамотные, — именно так изображают старую «знать» в своих дневниках, письмах и «записках» те «знатные люди», которые были несколько поумнее, пограмотнее. Старая «знать» не чувствовала нужды в развитии своего ума, в расширении знакомства с жизнью страны и народа. Она сыто и спокойно жила за счёт каторжного труда рабочих и крестьян, и если мечтала о чём, так только о том, что в прошлом, вчера, при крепостном праве, жилось ей ещё лучше, спокойнее. Если же трудовой народ, потеряв терпение, бунтовал против «знати», она приказывала стрелять в народ.
«Всегда надо стрелять, генерал», — сказал последний царь генералу Казбеку, который похвастался перед ним тем, что усмирил восстание портовых рабочих во Владивостоке, «не прибегая к оружию». «Патронов не жалеть», — приказал генерал Трепов в Петербурге в 1905 году. И не жалели патронов до того, что иногда даже сами удивлялись чрезмерной трате их, как это было в 12 году после убийства сотен рабочих на Ленских золотых приисках.
Эта «знать» имела в своих руках политически безграмотную армию, которой командовало дворянство, армию полиции, обученной на ловлю людей, как собаки на травлю зайцев, армию судей — всё это для физической борьбы против народа. Для «угашения духа», то есть затмения разума рабочих и крестьян, она имела церковь — попов, монахов и учителей церковно-приходских школ. А если она иногда ощущала нужду в знании, к её услугам были философы, историки, журналисты, литераторы. Они весьма ловко доказывали, что миром всегда управляли богатые разумом, а разумом их управляет сам господь бог. Иногда угодники «знати», догадываясь, что и верхом на боге народ не обскачешь, утверждали для самоутешения, что жизнь вообще бессмысленна, что знать ничего нельзя, что «как было, так и будет».
Эти угодники «знати» были весьма нужны ей, они, так сказать, являлись «нужниками знания», работа их сводилась к тому, что, пережёвывая данное прошлым, они доказывали, что современная им гнусная и грязная жизнь «оправдана ходом истории», а будущее скрыто от людей и двигаться к нему надобно осторожно, не торопясь, издавна проторенными путями. Про них неплохо сказано в одной сектантской рукописи:
«Вонь суемудрия своего, яко смрад кишечный, испускал в чистейшие небеса, — кого смутить хотите, лжеумцы, исказители правды? Преодолевает правда кривду и преодолеет и низвергнет вас, похитители правды, исчезнете дыму подобно и прокляты будете устами детей ваших!»
Сердитое пророчество это оправдалось в нашей стране.
Наши «знатные люди» потому знатны, что хорошо знают цель своей жизни, всё более крепко понимают решающее значение силы коллективного труда и знают, что как настоящее, так и будущее — в их могучих руках. Труд для них становится искусством, и они уже видят, что искусство их труда изменяет, преображает их родину. Подлинные хозяева своей земли, неутомимые работники, они непрерывно создают новые факты, а расширение количества фактов углубляет их познание смысла труда как силы, которая всё создаёт, решает все загадки жизни, побеждает все трудности её. Наши «знатные люди» — люди новой, революционной энергии и мысли.
Старик, показанный мною в очерке «Шорник и пожар», — неглупый старикан, но он живёт и работает для себя, к людям равнодушен. Он шил для них шубы — по своей «единоличной» нужде, а будь у него сила — он с удовольствием снимал бы с людей не только шубы, а и кожу сдирал. Таких, как шорник, и подобных ему я встречал немало. В медленном потоке тяжёлой, тёмной, безграмотной жизни крестьянства такие люди были заметны резко, как пёстрые заплаты на грязном, нищенски изношенном кафтане. Они как будто украшали безрадостную жизнь деревни, единственным развлечением которой было пьянство на последний грош. Деревня знала, что «на грош не много напьёшь, а покуражиться можно вдосталь», и куражилась, нередко пропивая скудное своё хозяйство, устраивая пьяные побоища, часто кончавшиеся убийствами.
Бойкая, затейливая речь таких людей, как шорник, всегда очень громко звучала в непрерывном и скорбном хоре жалоб крестьянства на судьбу, на скудную жизнь, друг на друга. «Шорники» ловко умели похвастаться обилием своих наблюдений, щегольнуть знанием быта людей и даже внушали деревне неясные надежды, заставляя иногда слушателей их балагурства подумать: «Вот какие умные бывают из нашего брата!»
Но умники эти были так гладко и кругло обточены шершавой жизнью, что уже не могли притереться к ней, остановиться на одной мысли и катились в пыли своих слов, точно круглые камни под гору. Они ко всему притерпелись: на жизнь, на людей — не обидчивы, они относятся к людям равнодушно и даже пренебрежительно, будучи крепко убеждены, что они умнее, значительнее обыкновенных людей. Так оно и есть: они — умнее, но это — ум-пустоцвет, он ничего не вносит в жизнь, ничего ценного не может посеять в ней. Каждый из них считает себя героем жизни и утверждает в людях только свою ложную значительность, говорит только о себе и ни о чём, кроме себя, не умеет думать. В людях такого характера, как шорник, я не встречал ни одного, который искал бы коренную, общую причину невыносимо
