«бывшему партизану», который действительно завоёвывал города, но не для себя, а для революции. Кончив завоёвывать города, партизан «налетел на больших людей» (?), «они вызвали его в Военакадемию». «Поучился месяца два, потом сбежал: наука не шла в голову». «Его судили за дезертирство, отняли партбилет, он попадает в деревню и опускается, начинает пить». «Я знаю, что впоследствии, — сообщает Панферов, — получив орден Красного Знамени, он напился и бросил его в Волгу». «В 32-м г. он был уже председателем колхоза». Далее Панферов приводит краткий диалог между своим героем и старым кулаком, который «ковыряет Советскую власть, партию, но умно ковыряет». Герой говорит кулаку: «Что же, власть крепко взяла вожжи в руки». Панферов не сообщает, как это сказано: тоном вопроса, сожаления или же тоном констатации факта. Старый кулак отвечает: «Соглашаюсь, очень крепко прибрала; если скажут мужикам: «Становитесь на карачки, ползите сто вёрст» — поползут!» Герой отвечает ему: «Если в архив поглядеть, то ты ползёшь на карачках, а мы бегом вперёд идём». Диалог этот приведён Панферовым для того, чтоб воскликнуть: «Но посмотрите, даже кулак уже говорит более прямо, чем крестьянин Гл. Успенского». Но Панферов не знает, как и насколько «умно ковыряли» власть царя мужики семидесятых годов, когда купец начал грабить их ещё более жестоко, чем помещик, не знает Панферов, как и что говорили мужики восьмидесятых годов после того, когда царь Александр Третий сказал лично волостным старшинам, чтоб крестьянство погасило все свои мечты об увеличении наделов. Гл. Успенский не мог, по условиям царской цензуры, точно воспроизвести мужицкие речи. Оставим в стороне вопрос о том, насколько важно и кому полезно то, что кулак научился «умно ковырять власть и партию», как утверждает автор статьи «О мудрой простоте».
Из дальнейшего следует, что кто-то — деревня или Панферов — плохо знает русский язык, ибо бегом не ходят, а — бегают. «Завоевателями городов» называли себя весьма многие: например, Чингисхан, граф Монфор, «неустрашимый завоеватель городов Прованса и жестокий истребитель еретиков», бывший рядовой солдат, а потом знаменитый полководец Тилли и многие другие люди этого ряда. Панферову угодно утверждать, что он знает село, в одной части которого крестьяне говорят «чаво», в другой — «чиво», в третьей — «чево», а в четвертой — «чего». Сомневаюсь. Такое село было возможно при крепостном праве, когда помещик сгонял в своё курское или воронежское имение крестьян, купленных или же унаследованных в Костромской, Рязанской, Калужской губерниях. Но и в этом случае крестьяне через одно поколение говорили бы «чево» или «чаво», или же «чиво», а «чего» — не говорили бы, ибо никто так не говорит, потому что в словах чего, кого, его и т. д. «г» звучит как «в».
Крайне характерно, что, говоря о «словотворчестве» деревни, Ф.Панферов не видит его в «частушке», то есть там, где оно налицо и в формах простых, здоровых.
Панферов всё ещё продолжает спорить против людей, «рабски преданных классическому прошлому» и якобы утверждающих, что «нам нужно учиться только у классиков». Вот это и есть та самая «болтопня», против которой высказался Панферов в своей беспомощной статейке, именно такие малограмотные статейки и свели спор о языке до газетной «болтовни».
А в результате этой болтовни молодые авторы относятся к языку небрежно, неряшливо, хватают бытовые словечки, смысл которых самим авторам не ясен, и «Правда» отмечает в «Заметках читателя» 28 декабря 1934 года постыдные примеры засорения языка бессмысленными, безобразными словами. «Читатель» их найдёт в книгах Кретовой и Подобедова, изданных в Воронеже.
Здесь вполне уместно спросить редакторов журналов и газет наших: читают ли они материал, который печатают? Мне кажется: если читают, то — небрежно. В рецензии «Литгазеты» на бестолковое предисловие, которым снабжена весьма ценная книга Мориака «Клубок змей», сказано, что Мориак «увенчан креслом». Это неверно. Для венчания употребляются венки и венцы, а они не имеют ничего общего с мебелью, хотя бы это были венские стулья, — редактор должен был сообщить об этом автору рецензии. Товарищ Мицкевич, перечисляя «тенденциозных писателей», поставил в один ряд Омулевского, Слепцова, Михайлова-Шеллера и приспособил к ним писателя Негорева. Первые трое — резко различны, и на них нельзя надевать шапку «тенденциозности» без весьма существенных объяснений, а писателя Негорева и вовсе не было, был писатель Кущевский, автор романа «Николай Негорев». Редакторы обязаны немножко знать историю литературы. В тех случаях, когда писатель соединяет в одно лицо сочинителя пошлейших песенок Вертинского с Чешихиным-Ветринским, автором книг о Герцене и ряда статей о русской литературе, когда писатель называет псалтырь «книгой эротических песен, сочинённых сказочным царём Соломоном», когда он пишет: «парни и девки заливались гармошкой», — редактор обязан исправлять сотни подобных ошибок и описок. И, когда Пильняк пишет, что «дочь за три года возрастом догнала мать», нужно убедить Пильняка, что возраст и рост — не одно и то же. А затем редакторы должны знать основное: все слова рождены, деянием, трудом, поэтому язык является костью, мускулом, нервом, кожей фактов, и поэтому точность, ясность, простота языка совершенно необходимы для того, чтобы правильно и ярко изображать процессы создания фактов человеком и процессы влияния фактов на человека.
При обилии талантов мы всё-таки ухитряемся выпускать на рынок сотни бесталанных книг. Это объясняется слабым фактическим — интеллектуальным — знанием истории прошлого. Всё познаётся по сравнению, а нашей молодёжи не с чем сравнивать видимое ею, прошлого они не знают и потому недостаточно ясно видят смысл настоящего. Каждый писатель — в той или иной мере историк, иллюстратор истории, — наши писатели не сознают исторического значения их работы. По сей причине им и не ясен процесс роста и развития новой индивидуальности в коллективной работе на полях и в цехах фабрик. Констатируют факты, оценивают их, но, как уже сказано, не умеют изобразить логику фактов, химию поступков, закономерность преображения человека или возвращения его в ослепляющий туман прошлого.
Писатели редко и ненадолго посещают колхозы, фабрики, гигантские новостройки. С действительностью они знакомятся по газетам или по работе очеркистов, которые оцениваются ими как литераторы третьего сорта; кажется, есть даже писатели, которые относятся к очеркисту, как относились офицеры царской армии к денщикам. Для того чтобы хорошо владеть материалом, необходимо всесторонне изучить его, а учиться мы не очень любим, предпочитая учить, что, разумеется, гораздо легче.
Тот факт, что литераторы всё более охотно берутся большими группами за коллективную работу над материалом, знаменует, на мой взгляд, весьма серьёзный поворот товарищей литераторов к живому и крайне полезному делу.
Что может дать такая работа каждой единице коллектива? Всё, что эта единица пожелает и сумеет взять. Во-первых, даст ознакомление с обширнейшим и разнообразным количеством фактов, — с количеством, которое «единоличник» мог бы освоить только годами накопления. Во-вторых, поможет ограничить разрастание плесени эмоционального, мещанского индивидуализма и воспитать качества, необходимые новой индивидуальности, создаваемой действительностью. Индивидуализм необходим только для того, чтобы изображать жизнь своими словами, а не списанными из чужих книг, но вовсе не для того, чтобы изображать собственную свою персону во всём величии её бестолковости. Кстати, пора бы перестать рассказывать читателю о том, «как я работаю», а если нужно говорить на эту тему, так говорить о том, как мы работаем. Когда одного старика спросили, как он плетёт лапти, он ответил: «Возьму лыко, возьму кочедык да и ковыряю, ковыряю, да и думаю: «Эх, сапоги надо бы!» К сожалению, у нас, когда плетут литературные лапти, о сапогах не думают. В-третьих, коллективная работа, углубляя знакомство писателей друг с другом на живом деле, должна будет воспитать среди литераторов взаимное уважение друг к другу, как нельзя более естественное в стране, где правильным критериумом социальной ценности единицы признается её трудоспособность, её творческая энергия и понимание ею исторического смысла её труда…
Само собой разумеется, что ни на минуту нельзя забывать о той интеллигенции, которая, мысля о себе монархически, воображая себя явлением надклассовым, энергично служит грабителям мира, является злостным врагом пролетариата и всегда готова предать, убить, — я говорю о змее, которая обнаружила своё ядовитое жало у нас на восемнадцатом году и, хотя ей переломили хребет, всё ещё жива, всё ещё источает гнусный яд клеветы и лжи на Союз Советов. Но нельзя и возрождать «махаевщину», создание той же интеллигенции, всегда готовой польстить тому, кого она считает сильным и боится. В.И.Ленин считал «махаевщину» именно созданием интеллигенции.
Коммунист по титулу и партбилету — не всегда коммунист по существу, как об этом говорят не только чистка партии, а и убийство Кирова — факт, который невозможно забыть. Пролетариат по социальному положению тоже не всегда пролетариат по духу, — об этом говорят не только подвиги вождей II
