воспитанная веками внушений религии и философии фарисеев, иезуитов, инквизиторов, — эта личность неизлечимо заражена сладострастной любовью к «трагедиям» жизни. Её садическая любовь корыстна, ибо, всячески подчёркивая, отмечая, изображая «неудобства бытия» единоличников и «душевные» их страдания, утверждает неизбежность страданий, может быть, помимо воли своей, но утверждает, ибо не хочет или не умеет возбуждать физиологическую брезгливость и ненависть к основному источнику моральных и материальных неудобств жизни — человеческой глупости, жадности, зависти и к мамаше их, старой ведьме — собственности, для мещанства всё ещё пресвятой и преподобной.
Эта любовь корыстна, ибо для неё «драматизм» социального бытия — «кислород искусства, естественный материал» художника. Эта любовь не только корыстна, но нередко и озлоблена, ибо среди литераторов прошлого есть фигуры «объективистов», которые в работе своей явно руководились таким принципом: мне — плохо, так да будет же плохо и тебе, читатель! Это уже злоба прокажённых, злоба людей, которые мстят за свою болезнь здоровым людям.
Могут указать, что людям не на чем было учиться писать о радостях жизни. Это, конечно, правильное объяснение, ибо в прошлом почти вычеркнута была из жизни радость свободного труда, восторг достижений творчества. Я говорю — почти, потому что даже и подневольный труд на грабителей мира всё- таки увлекал и радовал, но этой радости не замечали, если она не являлась радостью богатого мужика, собирающего хлеб в житницу свою.
Мир, чернорабочий мир, который положил основание культуре прошлого, а ныне решился создать свою, — этот мир стремится к здоровой, радостной жизни, он давно уже заслужил право на такую жизнь и всё яснее видит, что её можно построить только тогда, когда будут разрушены все устои государства буржуазного, когда всюду будет вырвана с корнем собственность, основа единоличия, общественной иерархии и одичания, озверения людей. Жалобы единоличника, профессионального и привычного потребителя, на драматизм личного бытия, конечно, реальны, и мотивы жалоб крайне разнообразны: человек — «венец природы» и «звучит гордо», это — неоспоримо, но также неоспоримо, что он бывает мерзавцем, убийцей вождей пролетариата, предателем родины, изумительным лицемером, врагом рабочего класса, шпионом капиталистов, — в таковых его качествах он подлежит беспощадному уничтожению. «Ах, конечно, трагически трудно жить, когда каблуки сапог стоптаны, жена соседа красивее моей, Бокову дали орден, а мне, Кошкину, только премию — отрез на брюки, коробки спичек сделаны небрежно, открываются с трудом, — подумайте, миллионы людей пользуются спичками, сосчитайте, какое огромное количество энергии бесплодно тратит страна, открывая эти скверно сделанные коробки. Вот как мы изменяем мир!»
Затем профессиональный потребитель, будучи критиком, легко взлетает выше спичечных коробок, к основным вопросам социального бытия и творчества, он готов даже вознестись к вопросам бытия космического, которое предоставляет невеждам более безграничную свободу мысли, чем серьёзным мыслителям. Пора бы поставить вопрос: что значит моя личная «трагедия» на фоне и по сравнению с той трагедией, которая неизбежно возникает на путях творчества пролетариатом новой истории и которая должна выразиться в форме всемирной битвы за власть? И другой вопрос: не пора ли деятелям литературы понять, что время требует от них работы на вооружение пролетариата, на оборону его от всевозможных заразных болезней прошлого, на возбуждение в нём непримиримой ненависти к производителям всех несчастий, мучений, всех «трагедий» социального бытия?
Греческое слово «трагедия» переводится на русский язык как «козлиная песнь». В древности на праздниках в честь весёлого бога Вакха приносили жертву — козла, при этом хор пел какую-то песню. Есть иное объяснение, может быть, более древнее и правильное: когда-то приношение в жертву богу человека было заменено козлом как животным, менее полезным, чем раб, телёнок, баран. Затем догадались, что бог, наверное, тоже будет доволен, если жертву — плату за грехи — ему будут приносить аллегорически, условно, и козла не резали, а, показав его богу, отпускали на свободу. Это и есть «козёл отпущения» известной поговорки. Единоличники, индивидуалисты, видимо, считают себя «козлами отпущения», носителями грехов мира сего и мучениками за грехи всех людей. Эта роль, вероятно, возвышает человека в его собственных глазах и тем более возвышает, чем более часто он слышит о «великих страдальцах за людей», например, о Гоголе, Достоевском и других этого ряда. У нас очень любят рассказывать, «как я страдал», и это для одних — старинная скучная и вредная игра, выдуманная церковью, рассчитанная на милостыню сочувствия и сострадания, для других же — болезнь, от которой следует лечиться, ибо эта болезнь не даёт места отвращению к страданию, — отвращению как силе, которая должна возбуждать на борьбу против источника всех страданий человеческой массы.
Мы уже знаем, что страдания фабрикуются не древним мистическим роком, а вполне реальными и внешне почтенными джентльменами человечьей породы, — джентльменами, которые становятся всё более внутренне звероподобными и давно заслуживают обуздания.
Классовое начало — не мозоль, не опухоль, его не срежешь хирургическим ножом. Нужно показать, как оно рассасывается, исчезает под влиянием той силы, которая возникает только из сознания смысла социалистического труда, — труда, из коего мы должны извлечь нашу философию, этику и эстетику. Многоликие герои нашей действительности уже дают возможность создать из них одного героя. Товарищ Сергей Киров убит нашими врагами потому, что он был именно таким героем. Но до сего дня у нас всё ещё не наблюдается попыток изобразить Геркулеса, вооружённого всей силой современной техники. Что мешает создать его? Мешает индивидуализм, особенно присущий нашей профессии. Нам очень долго внушали, что литератор способен «творить миры», что поэтами в их работе руководит таинственная «сила вдохновения», а не сила знания, «муза», а не живой человек, равноценный нам по образу и подобию, но работающий для нас значительно лучше, чем работаем мы для него. Конечно, кто может, тот должен и «миры творить», но «в данный отрезок времени» дли многих гораздо полезнее научиться хорошо выпекать караваи хлеба насущного. Мы печём литературные караваи быстро, а тесто месим небрежно, оставляя в нём комья невежества, малограмотности, переквашиваем тесто плохо понятой книжной мудростью.
У нас развелись матёрые литераторы солидного возраста, солидно малограмотные, не способные учиться, они сочиняют беллетристику из материала газетных статей, очень довольны собою и ревностно охраняют своё место в литературе. Они числятся коммунистами, пребывая по уши в тине мещанского индивидуализма и в равнодушии ко всему, что не касается лично их персон. Их влияние на молодёжь безусловно вредно. Пороки книг этой группы писателей особенно наглядно обнажаются при сравнении их книг с книгами молодых литераторов братских республик, — с книгами, которые подкупают читателя своей горячей искренностью.
Индивидуализм — весьма распространённая болезнь в литературной среде. В книгах люди кое-как научились прятать его, но в быте, во взаимных отношениях и в отношении к читателю, к интересам государства — лохмотья индивидуализма демонстрируются вполне бесстыдно. Например, весьма распространена торговля литературой в её незаконченном виде. Никогда не было портных, которые продавали бы одни и те же штаны трём покупателям, но у нас есть писатели, которые одну и ту же книгу или один рассказ продают одновременно двум-трём издательствам. Также принято продавать первую книгу романа, когда вторая ещё не написана, а это похоже на сапожника, который продал бы голенища, не доделав головки сапог. На книжном рынке есть немало давно уже изданных «первых» книг, которые всё ещё ждут вторых.
Союз писателей должен принять какие-то меры против торговли безголовыми книгами. И вообще Союз писателей должен создать некое коллективное и твёрдое суждение о допустимости или недопустимости некоторых фактов, творимых «единоличниками», — фактов, которые позорят всю литературу в целом.
Например, ходит слух, что два поэта явились в какой-то сибирский город и предложили устроить несколько вечеров чтения их стихотворений, по две тысячи за вечер. Такой шаляпинский гонорар весьма постыден для пролетарских поэтов. Если этот слух не верен, он всё равно постыден. И если нам, литераторам Союза Советов, людям, за которыми внимательно следят пролетарии всех стран, — если нам доступно коллективное сознание нашей чести, нашего значения и достоинства, мы должны немедленно проверять такие скверные слухи и, буде они окажутся верными, исключать жадных поэтов из числа членов союза, а если слухи неверны — привлекать к ответственности авторов лжи, которая позорит литераторов.
