В те времена движение в целом было по своему стилю значительно более милитаристское. Свастики было не так много, а процессии всегда возглавлялись германскими военными штандартами. CA обычно маршировали вместе с «Викинг бунд» – военизированными частями Эрхардта. Исполнялась баварская музыка, но флаги были черно-бело-красные времен кайзеровского рейха. Фактически имперский флаг дал свое имя и еще одной организации – «Рейхскригфлагге», которую возглавлял капитан Рем, и вот там я впервые встретился с ним. Он был политическим советником при штабе генерала фон Эппа, который освободил Мюнхен от коммунистов в 1919 году, и все еще служил в Мюнхене при штабе местного командующего армией генерала фон Лоссова. Этот человек обладал значительным влиянием и был главным связующим звеном между Гитлером и рейхсвером.

Тогда ли в нем развились наклонности, из-за которых он обрел дурную славу, вопрос остается открытым. Наверняка во время войны его интерес к женщинам имел нормальный характер, и кое-кто говорит, что гомосексуалистом он вернулся только после двух лет изгнания в Боливию в конце 1920-х годов. Но даже если он и не был активным извращенцем, вокруг него было полным-полно таковых. Хайнес и парочка других лидеров патриотических организаций стали печально известны своими вкусами в этом направлении. И когда я вспомнил о своих самых ранних контактах с нацистским агентом-вербовщиком, до меня дошло, что вокруг Гитлера было слишком уж много лиц этого типа.

Частью этого любопытного полутона его сексуального характера, который лишь постепенно стал меня беспокоить, было то, что по меньшей мере он не проявлял внешнего отвращения к гомосексуалистам. Я полагаю, будет правдой, если скажу, что в любом мужском общественном движении такого рода, если во главе его стоит мужчина, вы обязательно найдете фанатиков из сексуальных извращенцев. Такие мужчины-поклонники всегда тяготеют к формированию какой-то группы, которой благодаря своей сплоченности удается захватить некоторые ведущие посты. Но прибалты и пруссаки, образовывавшие столь крупную долю среди членов этих организаций, похоже, не разделяли моих опасений. «Не волнуйся, эти люди будут сражаться с большевизмом, как львы. Это будет нечто вроде Спарты древности, – обычно уверяли они. – Для них это станет чем-то вроде любовной смерти, когда они падут перед врагами». А Гитлер был велеречив по этому поводу. «Мои самые восторженные последователи не должны быть женатыми людьми с женами и детьми, – провозглашал он. – Никто из тех, кто обременен семейными обязанностями, не принесет никакой пользы в уличной борьбе».

Также в компании Рема я снова увидел Генриха Гиммлера, хотя той связи, о какой вы могли б подумать, тут не было. Школьный доносчик стал чем-то вроде адъютанта, занимавшегося административными вопросами «Рейхcкригфлагге» в то время, когда Рем уделял внимание своим армейским обязанностям. У него было бледное, округлое, лишенное выражения лицо, почти монгольского типа, и совершенно безобидный внешний вид. Нельзя сказать, что в его ранние годы я когда-либо слышал, что он выступает защитником расовых теорий, но он стал самым страшным их исполнителем. А до этого (кажется, это было в Вайгенштефане) он учился на хирурга-ветеринара, хотя я сомневаюсь, чтобы он когда-либо обрел полную квалификацию в этой профессии. Возможно, он прослушал только часть курса по специальности управляющий фермерским хозяйством, но, насколько я знаю, обращение с беззащитными животными могло способствовать развитию в нем безразличия к страданиям, которое стало его самой страшной чертой. Однако у нас с ним было общее баварское прошлое, и это добавило немного тепла нашему знакомству. Он никогда не сделал для меня ничего особенного, но был вежлив, общителен и даже дружески настроен ко мне. После прихода нацистов к власти этому суждено было найти свое применение.

Иногда я в мыслях обращался к отцу Гиммлера, когда клика Розенберга проповедовала свои идеи крестового похода против России. Когда-то отец Гиммлера предпринял замечательное путешествие на санях через Россию аж до Новой Земли, и его никогда не покидали впечатления от этих обширных пространств. В школе он часто чертил на доске карту и отмечал невозможность завоевания России с запада. «Россия – это открытый треугольник, – говаривал он. – Всякий, кто вступит в нее с запада, сможет захватить лишь еще большие снежные просторы, и его постигнет судьба Наполеона». Я помнил его аргументы и рисунки с абсолютной четкостью и иногда цитировал их, пытаясь опровергнуть Розенберга и компанию. Но друзья его сына считали, что знают больше!

В качестве легкого отдыха от этой постоянной атмосферы восстания Гитлер часто ходил в кино по вечерам – некая форма релаксации, которая оставалась в пользовании вплоть до тех лет, как он стал рейхсканцлером. Я на самом деле помню, как он откладывал серьезные совещания ради того, чтобы посмотреть какой-то фильм. Одним из имевших в то время величайший успех фильмов был «Фредерик Рекс», вышедший в двух частях, а Отто Гебюр играл там роль Фридриха Великого. Я уже видел его первую часть в предшествовавшем году в Гармише вместе с Рудольфом Коммером, а вторая часть была на экранах в течение нескольких недель весной 1923 года в кинотеатре «Зендлингерторплац». Мы с женой повели Гитлера на нее. Он был под огромным впечатлением от фильма, но что для него типично – сцена, которая ему больше всего понравилась, это та, где старый король, которого играл Альфред Штайнрюк, угрожал отрубить голову наследному принцу. «Это самая лучшая часть фильма! – разразился тирадой Гитлер, когда мы выходили из кинотеатра. – Какой классический пример дисциплины, когда отец готов осудить своего сына на смерть! Великие дела требуют суровых мер!» Потом мы перешли к теме движения сопротивления в Руре во время французской оккупации, и я провел историческую параллель к русскому сопротивлению Наполеону. И вдруг Гитлер заорал: «Ганфштенгль, я вам заявляю, что только тактика партизанской войны может быть эффективной! Если бы русские проявили какие-либо сомнения, колебания в 1812 году, Наполеон никогда не потерпел бы поражение, а Ростопчину никогда бы не хватило мужества поджечь Москву. Какое имеет значение, если пару десятков наших городов в Рейнланде охватит пламя? Сто тысяч мертвых не значили бы ничего, если бы было обеспечено будущее Германии!» Я был потрясен – мы шли по улице и как раз проходили мимо памятника Шиллеру. Мне оставалось лишь пожать плечами и сказать, что Ростопчин дал Германии плохой пример, поскольку мы лишены самого важного стратегического элемента – бесконечных просторов России. Было еще слишком рано, чтобы предвидеть, что эта пироманиакальная черта характера Гитлера доведет его до нигилистической готовности видеть всю Германию превращенной в пыль и пепел.

Я был не одинок в своих тревогах по поводу этих внезапных вспышек Гитлера. Дитрих Экарт был так же обеспокоен, как и я, и был в отчаянии от того влияния, которое оказывал на него Розенберг. Экарт всегда был одним из моих любимцев – этакий большой человек-медведь со сверкающими глазами и подлинным чувством юмора. Но однажды, когда я зашел к нему в «Беобахтер», я застал его буквально в слезах. «Ганфштенгль! – простонал он. – Если б я только знал, что делаю, когда ввел Розенберга в партию, а потом позволил ему взять в свои руки работу редактора с его бешеным антибольшевизмом и антисемитизмом. Он не знает Германии, и у меня есть очень сильное подозрение, что он не знает и России. И потом это его имя на первой странице! Он нас сделает посмешищем, если все будет продолжаться в подобном роде». Мне припомнилось замечание Рудольфа Коммера об антисемитской программе, руководимой еврейскими и полуеврейскими фанатиками, – Розенберг внешне был явный еврей, хотя он первым бы бурно протестовал, если б кто-нибудь подверг сомнению его родословную. И все-таки почти каждое утро я видел его сидящим в захудалом кафе на углу Бриннерштрассе и Аугустенштрассе в компании какого-то венгерского еврея по имени Холоши, являвшегося одним из его главных помощников. Этот человек называл себя в Германии голландцем и был еще одним представителем пресловутых еврейских антисемитов. В последующие годы Розенберг стал близким другом Штеффи Бернхард – дочери издателя «Воссише цайтунг», но это не мешало ему фабриковать бесконечно аргументы и вести пропаганду, с помощью которой нацисты потом стремились оправдать свои самые худшие злоупотребления властью. Я подозревал, что арийское прошлое многих других вроде Штрассера и Штрейхера выглядело еврейским, как и более поздних личностей типа Лея. Франк и даже Геббельс имели бы трудности при доказательстве безупречности своей генеалогии.

Экарт особо не церемонился, высказывая, что у него на душе. Как-то наша группа шла через Макс- Иозеф-плац после обеда, направляясь в квартиру Гитлера, мы на несколько шагов вырвались вперед. «Говорю вам, я сыт по горло этим игрушечным солдатиком Гитлером, – ворчал он. – Господи, евреи вели себя весьма плохо в Берлине, а большевики даже намного хуже, но нельзя же строить политическую партию на основе одних предубеждений! Я писатель и поэт, и я слишком стар, чтобы с ним идти дальше вообще». Гитлер был лишь немного позади нас и, должно быть, уловил смысл слов, но не сделал ни знака, ни комментария.

Еще больше меня тревожили антиклерикальные диатрибы (резкие обличительные речи) Розенберга,