признакам изменившейся домашней политики стало ясно, что молодой дон Рафаэль в ближайшее время вступит в наш дом. Родители морского офицера потребовали разорвать помолвку, а на их место явился отец победителя с просьбой отдать руку моей любезной хозяюшки его сыну. После приличествующих случаю проволочек просьбу эту удовлетворили.

Мне припоминается первый визит отца Малеспины. Это был сухой, надменный старик с длинным, острым носом, которым он словно обнюхивал собеседника. Малеспина-старший носил пестрый камзол, кожаный колет и большие часы со множеством брелоков. Говорил он без умолку; не давая никому рта раскрыть и вставить хотя бы слово, он рассуждал обо всем на свете, и в его присутствии нельзя было ничего похвалить, ибо старик тут же заявлял, что знает о еще более интересных и необыкновенных вещах. С тех пор я стал считать старика Малеспину самым хвастливым и пустым человеком на свете, в чем неоднократно убеждался в дальнейшем. Мои хозяева приняли Малеспину очень радушно, так же как и его сына, с которым он пришел. Вскоре новоявленный жених зачастил к нам и стал приходить чуть ли не каждый день, один или в сопровождении своего папаши.

С Роситой произошла новая перемена. Ее безразличие ко мне стало проявляться совсем открыто и граничило с явным пренебрежением. Вот когда впервые в жизни я осознал все ничтожество своего положения и проклял свою долю: тщетно пытался я объяснить себе, почему всегда сильны только сильные мира сего. Преисполненный горечи, я с болью спрашивал себя, справедливо ли, что другие знатны, богаты и образованны, а меня воспитала Ла Калета, и я сам, малограмотный паренек, должен заботиться о своей судьбе. Видя, какой монетой платят мне за безграничную любовь и привязанность, я понял, как мало надежд могу возлагать на свою будущность. Лишь много лет спустя я на собственном опыте убедился, что самоотверженным и упорным трудом можно добиться почти всего, чем тебя обошла судьба.

Чувствуя растущую неприязнь Роситы, я окончательно расстался с привычками детских лет. В ее присутствии я не осмеливался раскрыть рта. Сеньорита внушала мне больший страх и уважение, нежели ее родители. Внимательно наблюдая за ее поведением, я видел, как ею всецело овладевает любовь. Когда дон Рафаэль запаздывал, она нервничала и печалилась: при малейшем шуме ее прекрасное личико вспыхивало румянцем, а черные глаза загорались нетерпением и надеждой. Когда же он наконец приходил, Росита не в силах была сдержать свою радость, и они тут же принимались болтать и болтали часами, но неизменно в присутствии доньи Франсиски, так как сеньорите не разрешались свидания наедине даже у оконной решетки.

Помимо этого, влюбленные без конца переписывались, и, на мое несчастье, именно мне выпала доля служить их посыльным. О, как я негодовал! Согласно уговору я приходил на площадь и там встречал молодого Малеспину, точного как часы, который вручал мне записочку для сеньориты. Я исполнял поручение, и Росита тут же снова посылала меня к своему возлюбленному. Сколько раз я испытывал желание сжечь проклятые письма, вместо того чтобы относить их по назначению! Но, к счастью, у меня хватило мужества побороть столь низкое побуждение!

Нет надобности говорить, как я ненавидел Малеспину. Стоило ему переступить порог, и у меня от гнева вся кровь закипала в жилах. Любой его приказ я исполнял нехотя, кое-как, всячески выказывая ему свою неприязнь. Эта неприязнь к жениху Роситы, которую все объясняли моим дурным воспитанием, а я считал проявлением твердого, непреклонного характера, присущего лишь цельным натурам, стоила мне немалых неприятностей. Особенно больно и глубоко ранила мое сердце одна фраза Роситы. Однажды она сказала: «Этот мальчишка так обнаглел, что следует выгнать его из дому».

Наконец был назначен день свадьбы, а несколько ранее случилось, то, о чем я уже поведал читателю: дон Алонсо приступил к осуществлению своего смелого плана. Из сказанного становится ясно, что у доньи Франсиски, кроме довода о слабом здоровье супруга, имелись про запас не менее веские доводы, способные отвратить его от похода.

Я прекрасно помню, как на следующий день после взбучки, которую задала мне донья Франсиска, потрясенная моей дикой выходкой и исполненная великой ненависти к морским сражениям, я вышел из дому, чтобы сопровождать хозяина в его предобеденной прогулке. Дон Алонсо шел, опираясь на мою руку, рядом с ним ковылял на своей деревяшке Марсиаль; втроем мы медленно продвигались по улице, и я изо всех сил старался приноровить свои шаги к старческой походке хозяина и неловким прыжкам Марсиаля. Наш выход походил на торжественную процессию, в которой под трепетным балдахином шествуют дряхлые святые старцы, готовые вот-вот грохнуться на землю, если кому-либо из свиты вздумается несколько ускорить шаг. У моих престарелых спутников единственным безотказным прибором были их сердца, которые неутомимо стучали, подобно только что вышедшему из мастерской механизму… Но эти компасы, несмотря на свою неутомимость и точность, не могли заставить старые посудины идти правильным курсом.

Во время прогулки хозяин, заявив с обычным для него апломбом, что если бы адмирал Кордова скомандовал не правый поворот, а левый поворот, то бой у мыса Сан Висенте не был бы проигран, перевел разговор на свой знаменитый план, и хотя мои спутники не заявили открыло о своих намерениях (вне всякого сомнения, им мешало мое присутствие), я все же понял, что они собираются в строжайшей тайне осуществить его, потихоньку улизнув из дома так, чтобы об этом не догадалась донья Франсиска.

Мы возвратились домой, разговаривая о совершенно посторонних вещах. Дон Алонсо, всегда крайне любезный со своей супругой, в тот день, казалось, превзошел по этой части самого себя. Любое, самое незначительное замечание жены он встречал подобострастным смешком. Мне помнится, его угодливость дошла даже до того, что он подарил ей какие-то безделушки, и, несомненно поэтому, донья Франсиска вела себя с ним особенно беззастенчиво и грубо. Полюбовная сделка с ней была невозможна. Из-за какого-то пустяка она разругалась с Марсиалем и выгнала его из дому, наговорила тысячу дерзостей супругу, а за обедом, несмотря на его усердные похвалы ее кулинарным способностям, эта непреклонная дама без устали ворчала и бранилась.

Когда наступил час вечерней молитвы, – торжественный акт, происходивший в столовой в присутствии всех домочадцев, – дон Алонсо, обычно впадавший в дремоту от монотонного бормотания «Отче наш», за что и получал от супруги очередную взбучку, на сей раз был крайне возбужден; в каком-то экстазе он нарочито громко, чтобы все окружающие его слышали, творил молитву.

И еще одно обстоятельство, связанное с событиями того дня, глубоко запечатлелось в моей памяти. Все стены дома были увешаны двумя видами украшений: изображениями святых и географическими картами – с одной стороны небесное воинство, а с другой – схемы всех морских сражений в Европе и Америке. После трапезы мой хозяин, задержавшись на галерее у навигационной карты, дрожащим пальцем водил по замысловатым пунктирным линиям, как вдруг донья Франсиска, которая уже кое-что пронюхала о плане бегства, подкралась сзади к углубленному в запретное занятие супругу и, всплеснув руками, воскликнула:

– Боже правый! Этот человек сам ищет своей погибели, и вот увидите, он ее найдет…

– Но позволь, жена, – трясясь от страха, возразил дон Алонсо, – я всего лишь рассматриваю путь Алкала Галиано и Вальдеса, отправившихся на галионах «Сутиль» и «Мехикана» обследовать пролив Фука. Это великолепное путешествие; помнится, я даже тебе о нем рассказывал.