генерал скомандовал боевую тревогу; «Фама» шла под всеми парусами, и вскоре мы очутились на расстоянии пистолетного выстрела от англичан с наветренной стороны.

Тогда английский капитан заорал нам через трубу, – ей-ей, мне нравится, когда говорят так откровенно! – заорал, чтобы мы легли в дрейф, так как он, видите ли, собирается нас атаковать. Он еще засыпал нас тыщей вопросов, но мы заявили, что не желаем отвечать. А пока суд да дело, три других вражеских фрегата подкрались к нам таким манером, что очутились у каждого из наших кораблей с подветренного борта.

– Лучшую позицию и придумать трудно, – вставил дон Алонсо.

– О том я и толкую, – продолжал Марсиаль. – Командир нашего отряда дон Хосе Бустаманте был не слишком хитер, вот если бы командовал я… Да, сеньор, английский козлодер (Марсиаль хотел сказать коммодор) послал на борт «Медеи» офицеришку, знаете, этакого ферта, надутого как павлин, который без дальних слов заявил, что, хоть промеж нас и не объявлена война, у ихнего козлодера есть приказ задержать нас. Вот уж взаправду, что называется, настоящий англичанин. Бой начался почти тут же; неприятель дал залп по нашему левому борту, мы ответили на это приветствие, и пошла пальба; по правде говоря, и задали же мы перцу этим греховодникам, но тут черт нас попутал; хлопнуло ядро в пороховой погреб «Мерседес», и она недолго думая взлетела, как перышко, а мы так этим опечалились, так пали духом, само собой не из-за трусости, а потому, как говорят… маральный дух подкачал; вот тут-то и положили нас на обе лопатки. На парусах наших дыр было больше, чем на старом, изъеденном мышами плаще; все канаты порваны в клочья; в трюме воды пять футов; бизань-мачта лежит; три разбитые посудины плавают на волнах, и вдобавок ко всему полно убитых и раненых. Но, несмотря на это, мы почем зря хлещемся с англичанами; правда, когда увидели, что ни «Медея», ни «Клара» не в силах вынести такого напора и спускают флаг, мы подняли остатки парусов и с боем ретировались. Тут видим, что проклятый английский фрегатишка настигает нас, паруса-то у него целехоньки, и нам никак не увернуться от него, и вот в три часа пополудни мы тоже были вынуждены спустить тряпицу. У нас почти всех перебило, а я, полумертвый, лежал на юте, ведь надо же такое – одному поганому ядру вздумалось оторвать мне ногу. Проклятые англичане заграбастали нас, но не как военнопленных, а как заложников, и пока туда-сюда, между Лондоном и Мадридом шли письма, они стянули все наши денежки, и мне сдается, что скорее у меня отрастет новая нога, чем наш король увидит свои пять миллионов песо.

– Бедняжка! Это тогда-то вы потеряли ногу, – участливо заметила донья Франсиска.

– Да, сеньора, англичане решили, что раз я не первоклассный танцор, то хватит мне и одной. Пока нас препровождали в Англию, лечили меня исправно, но в городе под мудреным названием Блинмнут я полгода провалялся на барже, привязанный к парусиновой койке и с подорожной в лучший из миров в кармане. Однако господь не пожелал, чтобы я так скоро отдал швартовы и перевернулся вверх килем; один английский лекарь приделал мне вот эту деревяшку, и она служит мне лучше, чем настоящая нога, потому как та чертовски болела от ревматизма, а эту, слава богу, ничем не проймешь, хоть всади в нее заряд картечи. А что до ее твердости, так в этом я уверен, хотя до сих пор мне еще не довелось испробовать ее ни на одном английском заду.

– Уж больно ты храбрый, – сказала донья Франсиска, – не приведи господи потерять тебе и другую ногу. Знаешь: повадился кувшин по воду ходить…

Как только Марсиаль кончил рассказ, снова разгорелся спор об отъезде дона Алонсо в эскадру. Донья Франсиска решительно возражала против поездки, а дон Алонсо, который в присутствии достопочтенной супруги становился кротким агнцем, изыскивал различные предлоги и приводил тысячи доказательств и доводов с целью переубедить ее.

– Мы поедем только поглядеть, только поглядеть, – с мольбой в голосе уговаривал он свою дражайшую половину.

– Прекрати этот балаган, – отвечала ему жена. – Да ведь вы с Марсиалем две старые развалины.

– Объединенная эскадра, – вступил в разговор Марсиаль, – останется в Кадисе, и неприятель постарается завладеть входом в порт.

– Ну, в таком случае, – возразила моя госпожа, – вы увидите сражение со стен Кадиса; а что до ваших корабликов… то я уже сказала, Алонсо, раз и навсегда; нет и нет! За сорок лет супружества ты ни разу не видел меня в гневе (она гневалась каждый день), но сейчас я клянусь тебе: если ты посмеешь отправиться на корабль… Пакиты для тебя больше не существует.

– Дорогая моя! – с горечью воскликнул дон Алонсо. – Неужели мне суждено умереть, не испытав этой радости?

– Боже мой, нечего сказать – радость! Смотреть, как эти сумасшедшие убивают друг друга! Послушайся меня король испанский, он послал бы подальше англичан и сказал бы им: «Не на потеху вам родились любезные моему сердцу подданные! Бейтесь лбами друг с другом, если вам это так нравится». Да, да, так бы и сказала! Я хоть и глупая женщина, но прекрасно понимаю, что кругом творится. Этот ваш Первый консул, Император, Султан, или как его там величают, хочет разделаться с англичанами, а у самого нету храбрых молодцов, вот он и пристает к нашему доброму королю, чтобы тот дал ему своих. По правде говоря, нам все эти морские сражения порядком осточертели. Ну, скажите на милость, какая от всего этого выгода Испании? Зачем нам каждый божий день слушать грохот пушек?! Не считая тех гадостей, о которых тут разглагольствовал Марсиаль, что плохого сделали нам англичане? Вот если б послушались меня, господин Бонапарт отправился бы на войну один, а то и вовсе не воевал бы!

– Правда твоя, – заметил дон Алонсо, – союз с Францией обходится нам недешево; любая выгода, идет в пользу нашей союзнице, а все шишки валятся на нашу голову.

– Ну, тогда к чему же вы, оболтусы, лезете в самое пекло?

– Затронута честь нашей нации! – важно проговорил дон Алонсо. – И уж если мы вступили в союз с Францией, недостойно идти на попятную! Прошлым месяцем, когда я был в Кадисе на крестинах двоюродной племянницы, Чуррука говорил мне, что союз с Францией и проклятый Ильдефонский договор, превратившийся в кабалу из-за хитрости Бонапарта и слабости Годоя, будет нашей погибелью, погибелью нашего флота, если только господь допустит это, а значит, гибелью наших колоний в Америке и прекращением всякой торговли с ними. Но тем не менее долг наш – идти вперед!

– Все же права я, – вставила донья Франсиска, – этот Князь мира вечно сует нос не в свои дела. Чего еще можно ждать от необразованного человека?! Мой брат, архидиакон, сторонник принца Фердинанда, говорит, что этот сеньор Годой – дурак дураком, что он не учился ни латыни, ни теологии, а только умеет бренчать на гитаре и выделывать двадцать два колена, когда танцует гавот. И первым-то министром он стал за свои прекрасные глаза. В Испании вечно так… а потом наступит голод… все так вздорожало… в Андалусии всех косит желтая лихорадка… Да, сеньор, расчудесная жизнь, нечего сказать! И во всем этом виноваты вы, – повышая голос и все более распаляясь, продолжала донья Франсиска, – да, сеньор, вы гневите бога, убивая столько людей, а вот, вместо того чтобы набиваться битком в эти проклятые корабли,