Мартен предвидел, что пора такого плавания наступит лишь в конце следующего года, поэтому пока о нем особо не задумывался. Но раз уж “Вероника” почти не получила повреждений и очень подходила на роль транспорта, решил сохранить её для этой цели.

На этот раз стоянка кораблей у Пристани беглецов предстояла короткая. Нужно было использовать отсутствие испанского военного флота, который ещё не вернулся из Европы, и даже наверняка не добрался ещё до Кадикса. Поэтому Ян не отправился вверх по реке, чтобы провести инспекцию вновь заложенных поселений и ход строительства укреплений, а все свободное от подготовки время посвящал Инике.

Его отношения с Квиче в ту пору переживали известное напряжение — или, может быть, скорее обоюдное выжидание первого шага в вопросе, который оба пока не затрагивали, и который нависал над ними, как бочка пороха с тлеющим фитилем. Такое положение не могло длиться вечно, и Мартен знал, что избежать взрыва поможет лишь его собственное решение.

В глубине души он его уже принял, но оставались детали, над которыми Ян ломал голову, не зная, как же быть.

Он решил остаться в Амахе и взять Инику в жены. Но даже не будучи фанатичным католиком и порой сомневаясь в непогрешимости церковных догматов, Ян все же содрогался при мысли о женитьбе на язычнице по обрядам какого-то Тлалока или другого божества, тесаного из камня.

В конце концов решил склонить Инику и её отца к принятию крещения из рук Педро Альваро, и в результате этого-к полному прекращению давнего языческого культа по всей стране.

Когда дошло до откровенного разговора на эту тему, Мудрец вовсе не был ошеломлен таким проектом. Ответил, что обдумает возможность проведения его в жизнь, но это потребует немалого времени. Не видел также в ближайшее время необходимости формального заключения брачного союза между Иникой и Мартеном. Ему достаточно было его слова, как это следовало из местных обычаев.

Ян заметил, что несмотря на видимый покой и благодушие, с которым Квиче принял его предложение, владыка Амахи испытывал противоречивые чувства гордости и озабоченности, радости и опасений. И он не удивлялся: кто мог бы удержать его, реши уплыть отсюда навсегда? Такой вопрос Мудрец не мог себе не задавать. Но все же верил ему! Верил в искренность его побуждений, словно читал в его сердце, которое — как они оба знали — билось ради этой страны.

Секретарь, а заодно помошник резидента из Сьюдад Руэда, Педро Альваро, с привычным согласием и покорностью принял повеление Мартена создать в Нагуа что-то вроде католической миссии. Правда, попытался оговорить себе гораздо большую свободу действиях по обращению язычников, чем прежде, но понял, что таким путем ничего не добьется. Он был единственным христианским духовником в столице страны с деспотическим правлением, где не было иной власти, кроме светской, и к тому же ещё языческой! Мог опираться в своей деятельности только на добрую волю и авторитет человека, которого ненавидел и считал вероотступником, и которому по меньшей мере не доверял. Но несмотря на это решил и в столь трудных условиях завоевать для церкви и уберечь от вечных мук как можно больше душ, не забывая при этом обеспечивать себе влияние на политику и власть.

Как раз такого влияния Мартен и опасался и заранее старался его избежать. В его планах, разделяемых и поддерживаемых, хотя и тайно, Квиче, уже в самой основе введения христианства в Амахе лежала идея, обеспечивающая между прочим полное подчинение церковных дел светской власти монарха — или пусть вождя.

Альваро прекрасно понимал эту тактику, догадывался о её причинах и целях, но ему это не мешало. Как бы там ни было, это был первый прорыв в прежнем абсолютном равнодушии Мартена к вопросам религии в Амахе, а раз уж Педро предстояло стать единственным апостолом новой религии (не считая распространения её самосевом через полуобращенных беглецов) по ходу дела авторитету его суждено было расти. И кроме того, он не верил в продолжительность нынешнего положения дел. Считал Мартена преступным авантюристом с незаурядными способностями и фантазией, которых однако недостаточно для создания и сохранения независимого государства под боком у испанского могущества. Занявшись миссионерской деятельностью, он ждал лишь первой возможности, которая позволит ему приложить руку к ликвидации столь эфемерного творения.

Ни последняя экспедиция на Багамские острова, ни одна из предпринятых в наступившем 1583 году не принесли столь ценных трофеев, как взятие Вера Крус. Испанская морская торговля в водах Вест- Индии со стороны Атлантики замирала или точнее переходила в руки корсаров — английских и французских. Все реже можно было встретить в открытом море одинокое судно под красно — желтым флагом, да и груз его обычно немногого стоил. Перевозка золота и серебра, кошенили, прянностей и тканей проходил в конвоях, под сильным эскортом. А корсары занимались перевозкой иных товаров и поставкой невольников, на что испанские власти закрывали глаза.

В таких условиях Мартену оставалось либо тоже переключиться на торговлю, либо заняться контрабандой — что одно другого стоило. Правда, существовали и другие порты и города, столь же богатые, как Вера Крус, можно было попробовать и с ними…

И особенно притягивал мысли Мартена Сьюдад Руэда. Но Сьюдад Руэда лежал над рекой, устье которой стерегли два прекрасно вооруженных форта. Уайт даже слышать не хотел о подобной авантюре, у Бельмона тоже были серьезные сомнения. Взятие Сьюдад Руэда требовало больших сил, чем они располагали, а учитывая скопление огромных трофеев в Нагуа рисковать так именно сейчас казалось тем более легкомысленным и безрассудным. Лучше было думать о безопасной доставке прежней добычи в Англию.

Мартен в конце концов согласился с их мнением, только сам решил остаться в Амахе. Шульца он тоже собирался оставить, доверив командование “Торо” Бельмону, а “Санта Вероникой» — Хагстоуну.

Но тут запротестовал Шульц. Он был болен и измучен; нужно было хоть на несколько месяцев сменить климат, чтобы прийти в себя. Исхудалое лицо с воскового цвета кожей, ввалившиеся глаза и дрожащие руки подтверждали, что действительно силы его на исходе. Вид его при этом стал настолько отталкивающим, словно не осталось приязненных чувств ни к кому, даже к самому себе. Когда говорил, кадык его, нелепо торчавший на тонкой шее, прыгал вверх и вниз как на пружине. Генрих заявил, что заодно должен забрать с собой и исповедника: может умереть в пути, и тогда смерть без отпущения грехов и последнего причастия станет для него приговором на вечные муки. Да и кто же, наконец, займется в Англии делами Мартена, если не он?

Ян после долгих размышлений признал, что в такой ситуации в самом деле можно назначить Уильяма Хагстоуна командиром гарнизонов в Нагуа и на побережье, оставляя руководство им исключительно в руках Мудреца.

Хагстоун едва мог произнести несколько слов по-испански, но — как язвительно утверждал Бельмон, — должен был вообще-то прекрасно знать язык, поскольку всегда понимал все, что говорили ему. Несмотря на это, он прекрасно умел воевать и ловко управлял артиллерийским огнем, а только это и стало бы его задачей, если бы в отсутствие Мартена возникла необходимость обороны от неожиданного нападения врага.

Что касалось Педро Альваро, то Мартен избавлялся от него с радостью, хотя и не мог возражать, что иезуит немало сделал для Амахи, не только дав возможность подданным Квиче войти в царство небесное, но и в делах более вещественных. Однако в результате все расширявшейся общественной, просветительской и проповеднической деятельности миссионера его значение и влияние неуклонно росли, чего Мартен ни в коей мере не желал. Пришло время устранить Альваро со сцены, заменив несколькими молодыми индейцами, которые помогали ему при службах, выказав при этом немалые способности и склонности к пастырскому служению.

Самой трудной проблемой, которую предстояло решить Мартену, был подбор экипажей для трех кораблей. Он не мог их укомплектовать индейскими и негритянскими добровольцами хотя бы потому, что лишь ничтожная их часть решилась бы на столь дальнее путешествие, а большинство явно бы не выдержало плавания в северных водах. Правда, предвидя это, он заблаговременно завербовал в Кампече и на Антилах несколько десятков авантюристов, которые жаждали вернуться в Европу, но по большей части были это люди деморализованные и ненадежные, на которых нельзя положиться. Вот и пришлось ему уступить Бельмону и Шульцу своих боцманов, оставляя на “Зефире” только самых необходимых.

Наконец управившись со всем, Ян вздохнул с облегчением. По сути, он был даже доволен, что надолго