шли вперед. Негры под командой Ворста насыпали шанцы и валы, на которые тут же затянули две старые пушки, привезенные Мартеном из лондонского арсенала. Остальные орудийные позиции должны были получить пушки, добытые с испанских кораблей, не пригодных для усиления пиратской флотилии.

На дворцовом холме в Нагуа Шульц тоже велел установить и окопать две небольшие мортиры, нацеленные на реку, и когда Ворст палил из них, тренируя при оказии пушкарей из чернокожих добровольцев, немало жителей столицы признавало извергающих огонь и гром чудовищ за новых богов, по крайней мере равных Тлалоку.

Генрих, узнав об этом, презрительно пожал плечами, но Квиче по крайней мере не недооценивал таких явлений. Он был осторожен и предусмотрителен. Опасался, что если Шульц наберет в обслугу орудий исключительно негров, это возбудит зависть индейского населения. И потому потребовал, чтобы артиллерийская команда в Нагуа состояла исключительно из индейцев, а негров перевели в форт над лагуной. Кроме того, чтобы не навредить традиционной религии Амаха, между позициями мортир было возведено каменное изваяние Тлалока, словно отдавая ему под опеку громогласные божества.

Управившись с укреплениями, Шульц хотел немедленно отправиться вверх по реке, чтобы изучить её истоки и исследовать проходы среди пограничных болот, которые в будущем должны были охранять специальные укрепления и гарнизоны или полувоенные поселения. Но Мудрец отсоветовал ему предпринимать это путешествие летом.

Начинался сезон дождей, что ни день на небе громоздились гигантские белые облака, около полудня они заслоняли солнце и землю затоплял мощный ливень. Воды Амахи резко поднимались, становились мутными, потом илистыми, и наконец густыми, как шоколад. Крупные хлопья пены плыли посреди бурного потока и оседали на берегу, на заторах из ветвей и вырванных с корнем кустов. Влажная духота все усиливалась, солнце всходило среди густого тумана и едва успевало подняться над покрытой росой землей, как уже показывались облака, густые, как взбитые сливки. Опускались все ниже, темнели, закрывали все небо, и вдруг раздавался шелест, шум, плеск огромных капель, а потом серебристо-серый занавес скрывал все вокруг. Словно срываясь откуда — то сверху, из бушующего моря туч, падал вниз с невероятной скоростью, рассыпался по земле и тысячью струй, струек, ручейков, речушек и ревущих потоков несся к реке.

Шульц быстро понял, что в этих условиях дороги сушей стали непроходимыми, а подъем против течения на лодках просто невозможен. Безводные или болотистые в сухой сезон притоки Амахи вышли из берегов, в низинах образовались озера и трясины. Несмотря на это, истоки реки не грозили наводнением, очевидно потому, что поток растекался по множеству старых русл и рукавов. Квиче на вопрос Генриха ответил, что без особого риска можно предпринять поход вниз, к устью Амахи, и Шульц отправился туда, чтобы сделать промеры глубины лагуны и составить её карту, облегчающую кораблям проход.

Идея была его собственной — Мартену не было дела до таких мелочей, он полагался на свою память, в которой раз увиденные берега, проходы среди мелей и фарватеры оставались навсегда.

Справившись и с этим, Генрих вернулся в Нагуа, чтобы ждать прибытия Мартена. Шел к концу второй месяц его отсутствия, и тревога снова охватила коменданта гарнизона, оставленного в Пристани беглецов.

Продолжали лить дожди, земля парила на утреннем солнце, жара все не спадала. Генрих чувствовал, что долго в этом климате не выдержит. Он не раз слышал о желтой лихорадке, которая не щадила белых. Временами удивлялся, что никто из его людей ещё не заболел.

Чтобы отогнать преследовавшие его мрачные мысли, наблюдал за учениями индейских отрядов, ходил на стрельбище, следил за подвозом материалов для постройки бастионов, обработкой камней для колонн и балок для перекрытий. Потом, когда новая волна ливня загоняла его под крышу, с купеческой тщательностью записывал выполненные работы и их стоимость, и наконец принимался за составление и шлифовку обстоятельного соглашения между владыкой Амахи и вождями Аколгуа и Хайхола с одной и Яном Мартеном — с другой стороны.

Это соглашение, или скорее изложение его в письменном виде, тоже было его идеей, проистекавшей отчасти из любви к порядку, отчасти из врожденного стремления втянуть контрагента в ловкие юридические ловушки, чтобы сделать максимально зависимым от себя.

Тот факт, что и Квиче, и тем более его индейские союзники не сумеют даже подписать этот документ, или что никто не сможет толком изложить его на понятном для них языке, его нисколько не смущал. Параграфы, закрепляющие за белыми все возможные привилегии, должны были оправдать любые возможные претензии и даже репрессии против индейцев. И к тому же оправдать их перед чувствительной совестью Генриха Шульца.

Он писал чудным каллиграфическим почерком, перьями, которые для него собирала негритянская детвора, а поскольку договор он составлял в двух экземплярах и непрерывно его перерабатывал, это занимало немало времени. Впрочем, его ещё хватало, чтобы учить Инику.

В один прекрасный день, через неделю после отплытия Мартена, дочь Мудреца показалась на пороге павильона, который теперь занимал Генрих. Застав его над рукописью, спросила о смысле этой странной деятельности. Нелегко ей было объяснить, о чем идет речь, но поняв наконец цель и пользу, вытекавшие из такого искусства, она пришла в восторг от изобретательности белых, и немедленно пожелала сама приобщиться к этой тайне.

Шульц не имел ничего против: нашлось ещё одно развлечение, чтобы скрасить ожидание возвращения “Зефира” и “Ибекса”. Через пару дней он заметил, что Иника оказалась способной ученицей и быстро делает успехи. За две недели она научилась читать, за три — писать и считать до ста. Среди прочих вновь приобретенных знаний она усвоила и несколько десятков английских слов. Ему это доставляло все большее удовольствие, а её ежедневные визиты стали пробуждать в нем странное, но отнюдь не неприятное волнение.

Иника была хороша собой и привлекательна. Генрих напрасно повторял себе, что она ещё дитя, а не женщина. Касаясь её тонкой смуглой руки, помогая рисовать литеры и цифры, он ощущал дрожь внутри. Не мог удержаться от взглядов украдкой на её гладкие округлые плечи и стройную шею, когда та склонялась над листом бумаги, а от запаха её волос и горячего молодого тела у него кружилась голова.

Но она, казалось, не замечала впечатления, которое производит. Была любопытна и непосредственна, но не кокетлива. Чувства её ещё не пробудились, и во всяком случае особа Генриха не вызывала в ней никаких чувственных порывов.

Эта холодность, высокое положение, которое она занимала, и прежде всего то, что она была язычницей, удерживали Шульца от попыток сближения. Генрих считал, что молодые матросы, тайком совокуплявшиеся с индеанками и негритянками, совершают содомский грех, не говоря уже о том, что завлекаемые их чарами легко могут оказаться во власти дьявола и что эти отношения вызывают неизбежные скандалы с обманутыми мужьями или родственниками. Сам же он, карая или милуя виновных, должен был подавать пример сдержанности и порядочности.

Все это вместе взятое не нравилось ему с самого начала, с того самого решения, которое принял Мартен под губительным влиянием шевалье де Бельмона.

Союз с Мудрецом как-никак изрядно ограничивал свободу действий белых в Амахе и к тому же обходился все дороже. Разве не проще и дешевле было бы завоевать эту страну, обратив всех местных жителей в невольников, как это делали испанцы? У Мартена хватило бы на это сил, а реши он заодно окрестить этих людей — заслужил бы благословение Господне, спасая их души от вечных мук. Не стало бы хлопот и с женщинами для матросов, скандалов с ревнивыми мужьями и отцами, возни с набором добровольцев в плавание. Можно было бы править тут железной рукой, разместив с полсотни хорошо вооруженных людей во дворце Квиче за частоколом и установив меж двух мортир крест вместо мерзкого истукана Тлалока.

“ — Будь я на его месте, — думал Генрих о Мартене, — правил бы тут силой. И принудил бы этих дикарей к покорности и послушанию. Даже сделал бы для них гораздо больше, спася их души. Повелел бы повесить Уатолока, уничтожить изваяния его богов, а покидая этот край навсегда, вверил бы страну испанцам, которые все-таки католики. Нет, решай тут я, правил бы только силой.”

Даже мысленно он страшился добавить, что тогда учил бы Инику вовсе ни письму и грамоте. Запрещал себе категорически столь развратные и грешные мысли. Но прекрасно знал, что так бы все и было.

Весть о возвращении Мартена значительно опередила его прибытие в Нагуа, и даже появление