Некоторое время Андрей не мог понять, что происходит у него перед глазами. Два серых тела слились в одно, оттуда слышалось напряженное рычание. От резких движений поднялась пыль. В этой неожиданной схватке было и животное, как дерутся волки, и человеческое, как борются люди. Через минуту Андрей начал различать, что, схватив с налета ничего не понявшего вожака за шею, Валера старается удержаться в выгодной позиции. Но вот Эдуард резко вывернулся и оторвался от противника. Потом все смешалось в клубах пыли. Спустя несколько секунд послышался отчаянный взвизг, и в оседающей дымке учитель увидел, что один из волков лежит на боку, а другой стоит над ним, упершись в тело поверженного передними лапами, и держит его зубами за шею. Вот победитель разжал челюсти и поднял окровавленную морду. Побежденный не шевелился. Волк встретился глазами с Андреем и, не мигая, медленно сошел с лежащего и двинулся навстречу. Учитель словно прирос к месту. Вдруг на полдороги волк остановился и мотнул тяжелой головой.

— Ладно. Не надо.

Он перевел взгляд на мальчика. Ребенок уже сидел, скорчившись за упавшим велосипедом и тихонько скулил от страха. Волки не двигались. Тогда под их неподвижными взглядами он привстал и с громким, безнадежным криком побежал.

— Зря ты его отпустил, — сказал, тяжело дыша, Эдуард. — Мне-то парень теперь ни к чему.

Он трусцой вернулся к лежавшему в пыли Валере и перевернул его сбоку на спину передними лапами.

— Готов, — изрек победитель. — Ну, я такого не ожидал… А впро…

Эдуард вдруг осекся и резко сел, ссутулившись.

— Был такой удобный момент все это кончить, — проговорил он неожиданно усталым тоном. — Проклятая волчья душонка!

— Андрей! — внезапно повернул волк к учителю свою окровавленную морду. — Этой тяжести не вынести. Кто я сейчас, зачем отягощаю белый свет? Меня на самом деле нет, я — был когда-то и там же закончился… Но я трус, я зверь, и не могу поставить точку…

Эдуард замолк, голова его низко свесилась между лап. Вдруг он словно дрогнул, стал расплываться. Андрей моргнул. Серая шерсть исчезла, растворился хвост, клыки. На четвереньках в дорожной пыли стоял человек — еще молодой мужчина с роскошными черными волосами и красивым мускулистым телом. Он медленно поднялся и печальными глазами посмотрел на Андрея.

— Вот так, — произнес человек. — Награда. Он подошел к учителю, тронул его за шерсть.

— А я этого, оказывается, не хочу. Не хочу туда, к ним, — человек махнул куда-то рукой, — где меня снова ждет только одно… — он потрогал рану у основания шеи и побрел к лесу.

— Уходи отсюда! Быстрей! — крикнул Эдуард на ходу. — А я тебе больше ничего сказать не могу! Прощай!

Андрей проследил, как голое человеческое тело исчезло за деревьями, потом окинул взглядом место побоища, труп своего недавнего товарища по несчастью, резко встряхнул головой… и побрел вдоль опушки. Вот встретилась тропинка, Андрей свернул на нее и дальше передвигался по лесу. В голове не было ни одной мысли. Кто он, что он, куда идет и зачем? — ничего этого не было. Да и нужно ли оно кому-нибудь на самом деле?

В лесу было сыро. Только что прошел дождь. Андрей лежал под поваленным деревом и думал. Теперь уже напротив — он не мог не думать. И мысль была, в сущности, одна: что делать? Правда, дальше она делилась надвое и звучала так: последовать примеру Эдуарда, или навсегда остаться в зверином обличье? И первое, и второе были одинаково невозможны, нестерпимы. Та слепая злоба, которая мучила его в образе человека, теперь стала гораздо слабее, может, она ушла в новые звериные инстинкты? Андрей чувствовал, что трудно будет решиться на преступление, но сделать он его сможет хладнокровно, умело, почти машинально…

Зашуршало по листьям, застучало по стволу — это пошел дождь. Однообразный, равномерный, как речное течение, как подрагивающее пламя. Учитель перенесся далеко-далеко отсюда, в детство, родной дом на краю поселка у небольшого озера. И разве он мог тогда подумать, что будет когда-то так, как сейчас, что он станет таким? Этот светлый детский образ… Кто сделал из него чудовище? Неужели те жители городка, среди которых Андрей прожил два последних месяца? Или не только они, а и те, кто был рядом прежде, в институте, и даже еще раньше? Когда все это началось, не с того ли момента, как он появился на свет?

Какая-то сильная мысль вынырнула из темной глубины и ударила по всем этим виденьям, как по отражениям на воде. Это был выход, тот самый единственно безотказный, о котором говорил Эдуард.

Волк выполз из-под ствола и побежал по мокрому лесу. Шуба его засеребрилась от влаги. Вниз, все время вниз. Да, эта тропинка ведет, конечно, туда. Еще несколько минут — и перед глазами небольшое лесное озеро в глубокой долине с обросшими дубом и кленом склонами.

Волк выбегает на нависший над водой низкий мшистый берег и останавливается у самого края. Нельзя медлить, иначе не сможешь. Но что это там подрагивает внизу? Он приглядывается. На воде, под стихнувшим дождем, отражение человека с грустными глазами, опустившегося для чего-то на четвереньки. Волк целую минуту смотрит не понимая, как завороженный. Странно, — говорит он и трогает лапой картинку. Она мнется, но потом снова разглаживается. Что же это значит? — пробует Андрей вместить увиденное в голову. Но шкура, как и прежде, на нем; хвост, клыки. Это фотография на память, — жестоко решает он, и внезапная жестокость резко подвигает его к цели. Серое тело летит в воду. Всплеск, но что-то выталкивает из глубины. Что? Капли вновь усилившегося дождя барабанят по глазам, а в них — надежда, каким-то странным образом связанная с ранящим отражением. Волк плывет к берегу.

Потом он долго лежит на траве под холодными осенними струями и снова думает, будто что-то приковало его к месту. «Подождем, еще немного подождем, — текут своим внутренним дождем его мысли. — Наверно, есть другой выход.» И кажется все вернее и вернее, что выход есть. Хотя там тоже больно.

Под утро он проснулся от ощущения опасности. Поднял голову с лап и прислушался, ничего. Но в то же время, подумал волк, в этой опасности было что-то и хорошее, теплое как его воспоминания о детстве.

Наконец, далеко за деревьями послышались звуки. Волк узнал их — это был собачий лай. Он поднялся на четырех, стряхнул ночную дождливую сырость и прислушался внимательней. Собаки лаяли в разных местах, и их было много. Волк пошел — инстинктивно туда, откуда лая не доносилось, — невольно ускоряя шаг.

А лай все ближе, ближе. Вот уже надо бежать быстро, перепрыгивая через поваленные стволы, продираясь сквозь кусты. Но почему он бежит? Может, надо остановиться? Остановиться нельзя — между ним и преследователями резкая грань, отделяющая человека от волка. И волк бежит туда, где тихо, где — выход.

Да, это свобода; как раз лес редеет, и за ним поле — широкое, как само небо с сияющими облаками. Может, в этой свободе и все дело?

Волк ныряет в просеку. Что-то, будто пробившийся сквозь деревья солнечный луч, вспыхивает впереди, и вместе с грохотом бегущему обжигает левое плечо. Лапа подворачивается, волк скользит по мокрой траве боком, — и второй гром бьет его прямо в голову, гася все: и поле, и облака, оставляя только их ощущение — свободу.

Охотник подходит к добыче и склоняется, чтобы получше рассмотреть две страшные раны, кровь из которых растекается по траве.

Второй охотник бежит по просеке к первому.

— Готов, — говорит убивший.

— Повезло, — завистливо отвечает его товарищ. — А я всего в двух шагах стоял.

Он опирается на двустволку и тоже наклоняется над убитым.

— Молодой еще. Не матерый. И откуда они к нам забредают? Охотники берут добычу за ноги и волокут на опушку.

А в неуютной, заваленной папками и бумагами комнате участковый сразу перед двумя свежими протоколами о воровстве и нанесении побоев впервые за последнее время вздохнул посвободнее: кажется,