красивых лошадей.

— А утки там есть? — спросила Эсме с шутливой строгостью. — Наш деспот должен получить своих уточек.

— Да, конечно. А обычно и лебеди.

— Сорча всех их называет уточками.

Маклахлан взглянул на ребенка и рассмеялся, отчего вокруг глаз собрались морщинки.

— Тогда уточки точно будут.

Внезапно Эсме осознала, как замечательно и естественно она чувствует себя, идя вот так рядом с ним. Может быть, ей не следовало так поступать, но кто ее видит? Кому есть до этого дело? Здесь, в Англии, она одна. У нее никого нет. Кроме Сорчи и — как ни странно — самого Маклахлана.

Может быть, это просто наваждение, но он не выходил у нее из головы. Как бы она ни сердилась на него, она не могла не думать о нем; о нем, каким он был сейчас и в тот день, когда играл с Сорчей в классной комнате. Не могло забыться и восхитительное ощущение, которое пронзало ее, когда их губы соприкасались.

А иногда — нет, часто — она мечтала о нем. Просыпалась в горячке, отчаянно желая снова оказаться в его объятиях, прижатой к его телу. Так недалеко и до безумия, не говоря уже о грехопадении и страданиях. Но существовала гораздо более убедительная причина, чтобы позволить ему сопровождать их сегодня, причина, которую назвал он сам. Он был отцом Сорчи. И он старался быть хорошим отцом.

Она еще раз искоса взглянула на его чеканный профиль и вдруг осознала, что в этот момент она чувствует себя почти счастливой. Это поразило и обескуражило ее.

Вскоре они дошли до Гайд-парка. До этого Эсме приходилось лишь издали видеть его юго- западный угол.

Маклахлан показал на огромный дом герцога Веллингтона.

— Он утверждает, что потратил шестьдесят тысяч фунтов на его восстановление, — рассказывал Маклахлан, когда они проходили мимо, — и любит жаловаться на это всем, кто соглашается слушать.

— Конечно, выбросить на ветер столько денег, — заметила Эсме. — Только подумать, какую прибыль можно было бы получить при пяти процентах!

— Слова истинной дочери Каледонии, — произнес Маклахлан, когда они входили в зеленые просторы парка. Он выбрал скамью над узким, причудливо изгибающимся озером, которое он назвал Серпантином.

Эсме расстелила одеяло, чтобы защитить ребенка от простуды. Сорча, конечно же, не пожелала садиться на него, а ходила туда-сюда по густой осенней траве, рвала одуванчики и клевер и складывала на одеяле беспорядочными пучками. Теперь сквозь облака стало проглядывать солнце. Устроившись на скамейке рядом с Эсме, Маклахлан, сощурившись, смотрел на него.

— Недавно я просил у вас прощения, мисс Гамильтон, — произнес он ровным голосом. — Я хотел бы покончить с этим. Дважды я повел себя ужасно по отношению к вам. У меня нет объяснения, никакого оправдания своим поступкам я не нахожу, но это больше не повторится.

Эсме чувствовала его раскаяние еще тогда, когда выходила из кабинета. И ее удивило, что он снова извиняется перед ней.

— Не только вы сожалеете о своих поступках, — сказала она. — Я вела себя еще хуже.

— Зачем только я позволил вам остаться. — Его голос сделался низким и угрюмым. — Но будь я проклят, Эсме, если знаю, что с этим можно сделать теперь.

— Я хотела быть с Сорчей. — Ее голос неожиданно дрогнул. — Вы дали мне эту возможность.

— И вы не жалеете об этом? — спросил он, — Вы не желаете, чтобы я провалился ко всем чертям?

Она снова стала теребить жемчужное ожерелье. Затем отдернула пальцы и сцепила кисти рук на коленях.

— Возможно, я не так непорочна, как вы считаете, — шепнула она. — Может быть, я такая же, как моя мать. Глупая. Романтичная. Магнит для красивых негодяев…

Он резко повернулся к ней.

— Эсме, еще не поздно, — сказал он. — Моя бабушка живет в Аргайллшире, вдали от общества, но у меня есть друзья, живущие в более подходящих местах.

Эсме не знала, что и думать.

— О чем это вы?

— О том, что вы заслуживаете чего-то лучшего, чем жизнь, полная тяжелого труда.

— Растить Сорчу — не тяжелый труд, — возразила она. — Если вы считаете меня неспособной к этому, тогда скажите прямо.

Он порывисто накрыл ее руку своей и крепко сжал.

— Я только хотел сказать, что вы заслуживаете жить своей жизнью, — настаивал он. — Может быть, найдется кто-нибудь, кто мог бы опекать вас. Может быть, мать Девеллина, герцогиня Грейвнел? Можно найти кого- нибудь.

Она посмотрела на него с недоверием.

— И что они будут делать? — спросила она. — Оденут меня в белый атлас и представят ко двору? Будут «вывозить» и брать с собой в «Олмак»?

Он пожал плечами.

— Вам это не понравилось бы? — О да, когда-то нравилось, — сказала она язвительно.

Конечно, всего несколько месяцев назад она подпрыгнула бы от радости, представься ей такая возможность. Но все изменилось. Не только из-за смерти матери. Не только из-за Сорчи. Все сразу. Появился он. И вот он хочет избавиться от нее, а она не хочет уходить. Это потрясло ее.

— Вы молоды, Эсме, — сказал он непонятно зачем. Что ему было до ее возраста? — Вам не следует жить под одной крышей с таким прохвостом, как я, не говоря уже… не говоря уже обо всем остальном.

Подошла Сорча и, разжав пальчики, высыпала на колено Маклахлана кучку измятых цветков клевера.

— Видишь? — пролепетала она. — Класиво, видишь? Он, казалось, был рад уйти от продолжения разговора.

— Я вижу самый красивый цветочек на свете! — воскликнул он, подхватывая девочку и высоко поднимая ее. — И я нашел его в этой травке!

Сорча завизжала от восторга и позволила усадить себя на колено. Они смотрели на лошадей, рысью пробегающих мимо.

— Чена лошадка, — сказала Сорча.

— Черная, — поправил он. — А вот бежит трудная лошадка. Крапчато-серая.

— Клапачо-селая, — сказала Сорча, показывая пальчиком. Эсме смотрела на них, поражаясь той перемене, которая происходила с Маклахланом в присутствии Сорчи. Его взгляд становился ласковым, жесткие линии лица тотчас смягчались. Губы, обычно искривленные саркастической полуусмешкой, складывались в хорошую, чистую улыбку, от которой Маклахлан будто молодел, а из взгляда его исчезала всегдашняя мрачность.

В тяжелые минуты Эсме недоумевала, что она нашла в этом закоренелом негодяе. Внезапно она поняла: именно эту перемену, которая происходила с ним в такие светлые, безоблачные минуты. И сама Эсме — неизвестно, к худу или к добру, — тоже менялась.

Почти полчаса Сорча просидела, радостно пытаясь называть все, что видела вокруг. Когда ей это надоело, девочка повернулась к отцу и стала играть с пуговицами на его жилете, ухитрившись расстегнуть две из них. Маклахлан благосклонно поглядывал на нее сверху вниз. Через какое-то время Сорча заерзала, явно собираясь спуститься по ноге вниз, и Маклахлан поставил ее на землю.

Сорча прошла немного вниз по холму и снова принялась рвать цветы. Маклахлан проследил взглядом за очередным проехавшим мимо всадником.

— Скоро здесь соберется все светское общество, — наконец пробормотал он. — Мне лучше уйти.

От этих слов сердце Эсме упало. Ее палец сам собой оказался под ожерельем из жемчуга. И — вот беда! — что-то треснуло.

— О нет! — вскрикнула она, когда жемчужины посыпались вниз. — Мамино ожерелье!

— Проклятие! — вырвалось у Аласдэра, увидевшего, как жемчужины запрыгали по скамейке и попадали в траву.

Эсме начала искать жемчуг в складках своей юбки.

— Не двигайтесь, — потребовал Маклахлан. Он уже был на коленях и выискивал жемчужины среди травы. — Не дайте упасть тем, что остались на нитке. Вот еще, у вас есть карман?

— Да, спасибо! — Эсме одной рукой прижала нить к груди, а другой взяла протянутую ей горстку бусин. — Это мамино ожерелье, доставшееся ей по наследству. Она отдала его мне в день семнадцатилетия. Какая я идиотка!

— Мы сможем собрать почти все, — утешал он ее. — Я знаю ювелира, который починит его.

Но через долю секунды ожерелье было забыто. Эсме подняла глаза и вскрикнула.

Аласдэр не помнил, как вскочил на ноги. Как ринулся вниз по холму. Время изменило свое течение — он бежал, стараясь опередить приближающийся фаэтон. Сидевшие в нем весело болтали, подставляя лица проглянувшему солнцу. Они совсем не смотрели на дорогу. Никто не видел ребенка, бегущего к воде с раскинутыми руками.

— Сорча! — Крик вырвался из его легких и затерялся в звуке цокающих копыт.

Но Сорча не знала страха. Все произошло очень быстро. В последний момент лошадь шарахнулась к озеру. Фаэтон дернулся вправо, едва не опрокинувшись. Вокруг стоял крик. Кричала Эсме. Кричала Сорча. Он сам кричал. Заржала лошадь. Копыта придвинулись ближе, и Сорча упала. Он увидел неумолимо приближающееся вращающееся колесо. Как-то ему удалось схватить Сорчу, и карета проехала мимо, оборвав клочки желтого муслина и кружева. У него на руках лежал ребенок, неподвижный и окровавленный.

С бьющимся сердцем он положил девочку на землю. Эсме все еще повторяла: «Сорча, Сорча». Стоя в траве на коленях, Аласдэр обхватил руками голову девочки.

— Сорча! — хрипло сказал он. — Сорча, открой глазки!

— Боже мой! Боже мой! — Эсме упала рядом с ним на колени. — О, Сорча!

Аласдэр чувствовал, что лишается сил. Мужчины, жестоко пострадавшие в кулачном бою, и едва оставшиеся в живых дуэлянты — ничто по сравнению с этим. Похоже, дело было плохо. Очень плохо. Из раны на голове девочки текла кровь. Левая ручка была неестественно вывернута. Муслиновая юбочка наполовину оторвана от лифа. Аласдэр оказался слишком медлительным.

Эсме рыдала в истерике и гладила волосы на лбу девочки.

— Она…